— Скончался двадцать второго мая в военном госпитале города Барановичи, Белорусская ССР. Захоронен в общей могиле на городском кладбище, участок номер… — зачитал он вслух последние строки из личного дела умершего офицера.
— Все как ты заказывал! — с усмешкой проговорил Егоров. — Младший лейтенант, не женат, мать погибла в Москве в сорок первом при бомбежке. В живых один дядька, да и тот сильно пьющий. К тому же Аверьянов твой тезка — Александр. Привыкать к новому имени не придется.
— Это хорошо. Но есть парочка мутных моментов, — заявил Васильков.
— Каких? — насторожился Старцев.
— Аверьянов всю войну прошел в составе Второго Белорусского фронта. А мы с тобой воевали в других соединениях.
— Саня, с твоей ли памятью опасаться таких пустяков? — удивился Иван. — Принесем тебе материал по воинским частям, в которых служил Аверьянов. Ознакомишься, запомнишь.
— А как быть с тюремным сроком?
— Да, в декабре тридцать девятого года парнишку осудили за драку на год и шесть месяцев. Отсидел под Куйбышевом чуть больше года, освободился за примерное поведение.
— С этим фактом тоже не вижу проблем, — заявил Егоров. — Найдем человека, реально сидевшего в том же лагере в то же время. Побеседуем с ним подробненько с глазу на глаз. А ты послушаешь.
Когда план будущей операции приобрел законченный вид, Старцев надел пиджак, подхватил тросточку, шумно выдохнул и направился с докладом к Урусову.
Васильков родился в Москве, в большой и дружной семье, проживавшей в сером трехэтажном доме, стоявшем в квартале от Яузы. Учился он неплохо. Окончил без троек среднюю школу, легко поступил в геологоразведочный институт. Сдал государственные экзамены, получил диплом и распределился на работу в Московское государственное геологическое управление. Оттуда в июне сорок первого был призван на военную службу.
Александру Василькову довольно легко удавалось строить свою жизнь по правильным лекалам. Пионерский галстук, судомодельный кружок, комсомольская организация, походы в дальнее Подмосковье, студенчество, Осоавиахим, Добровольное спортивное общество «Геолог». На фронте в конце сорок второго он стал членом ВКП (б).
Этот простой на первый взгляд путь советского паренька здорово отличался от того, который выбрал для себя Александр Аверьянов. Он был младше Василькова на несколько лет, рос без отца, учился спустя рукава, куда больше времени проводил на улице с ватагой таких же непослушных оборванцев. Семилетку окончил кое-как, поступил на шоферские курсы. Через полгода получил водительское удостоверение и устроился работать на автобазу. В конце 1939 года за участие в групповой драке был поражен в правах и осужден на один год шесть месяцев. В Безымянском исправительно-трудовом лагере он отсидел чуть меньше и в начале 1941 года вышел на свободу. Больше Аверьянов в криминальных заварушках не участвовал, то ли не успел, то ли и в самом деле перевоспитался.
Когда по репродуктору объявили о начале войны, дожидаться повестки он не стал, собрал в вещмешок скромные пожитки и сам притопал на сборный пункт военкомата, где уже бурлила толпа мужчин разного возраста. К вечеру того же дня девятнадцатилетнего парня и несколько сотен таких же новобранцев привезли на грузовиках в летний лагерь РККА, расположенный в Подмосковье.
Первым делом все эти люди прошли медкомиссию. Негодные к прохождению службы убыли обратно в распоряжение военкома. Годных к нестроевой определили в хозяйственные роты. Остальных поделили на две группы.
В одну попали взрослые мужики 1890–1904 годов рождения, запасники и участники Первой мировой войны, хорошо знающие, что «германец — противник сурьезный». В другую записали молодежь. Мужикам из первой группы раздали форму, обувь, обмотки, вещмешки и винтовки, провели несколько занятий и отправили на фронт. Со второй группой возились дольше. 30 часов — общая физическая подготовка, 25 — рукопашный бой, 20 — плавание и подготовка к переправам, сдача норм ГТО, преодоление полосы препятствий, стрельба, метание гранаты, штыковой бой и другие военно-прикладные испытания.
Как ни странно, но военное дело Аверьянову пришлось по душе. В графе «специальность» его военного билета было записано: «Шофер грузовых и легковых автомобилей». Однако, глядя на результаты его обучения, начальство решило использовать расторопного парня по-другому и отправило Аверьянова на курсы младшего комсостава. Посему на фронт он попал лишь в конце сентября 1941 года.
— Ну и кого там еще черт принес? — послышался недовольный голос.
— Дядя Тимофей, это я! — крикнул Васильков через закрытую створку.
Скрипучая лестница привела его в мрачный зловонный коридорчик с единственной дверью.
— Я это, Александр!
В помещении послышалось кряхтенье, шорох, неуверенные шаркающие шаги.
Звякнул крючок, дверь немного приоткрылась, в щель высунулось изрядно помятое, заспанное лицо.
— Александр? Какой такой Александр?
— Здравствуйте вам, пожалуйста. Какой Александр? Да племяш твой! С войны вернулся. Не узнаешь?
Светлая щель сделалась шире. Лицо, испещренное морщинами, высунулось в темноту коридора.
— Племяш? — недоверчиво протянул дядюшка, окатив Василькова ядреным перегаром.
— Ну а кто ж еще?!
Тут в голове у этого типа что-то щелкнуло. Веки с редкими выцветшими ресницами затрепыхались, растерянно хлопнули раз, другой.
— Сашка, что ли? — выдавил он из себя вопрос.
— Я. Пустишь за порог или мне так тут и стоять?
— Конечно, заходи! — сказал дядька, толкнул дверь, посторонился.
Васильков протиснулся внутрь полуподвального помещения.
Это была довольно большая комната с тремя подслеповатыми окнами, деревянным полом и таким же дощатым низким потолком. Сбоку от входной двери стоял узкий шифоньер с куском разбитого зеркала и полопавшимся шпоном на боках. Против него под окнами обитал стол-тумбочка, сплошь заставленный кружками и грязными тарелками. На промасленной газете лежали селедочные хвосты, яичная скорлупа, размякшие стрелки лука, корки хлеба. Дальше, справа у железной печки, стояла кровать с продавленной периной, серой подушкой и каким-то тряпьем. У левой стенки Александр приметил нечто похожее на буфет, полки которого опять же заполняли пустые бутылки, банки, всяческий мусор.
Васильков не подал виду, что сильно удивлен тем, как жил его родной дядька. Ведь, по легенде, выходило, что Александр бывал тут и ранее, видел жуткий бардак, бегал за водкой для опохмелки, вдыхал отвратительную смесь из запахов мочи, табака, перегара, рвотных масс и еще бог знает чего.
Посему он поставил на пол чемодан, раскинул руки, широко улыбнулся и заявил:
— Ну, Тимофей Григорьевич, обнимемся, что ли?
Мужчины обнялись, похлопали друг друга по спине.
— Дома-то был? Видал, чего немец-то, гад ползучий, натворил? — спросил дядька и всхлипнул. — Суки поганые, ни дна им, ни покрышки!
— Прошелся с вокзала, поглядел, — глухо отозвался племянник. — Там стройка сейчас — ничего не узнать.
На месте дома, рухнувшего от взрыва бомбы, Васильков действительно побывал. За два дня до начала операции по внедрению в банду он наклеил усы, оделся в простенькую рубаху, надвинул на лоб фуражку и вместе со Старцевым отправился по нужному адресу. Развалины уничтоженного дома огораживал деревянный забор, за которым копались рабочие, разбивали кувалдами и ломами крупные обломки кирпичных стен. Васильков замедлил шаг и внимательно оглядел округу. Он старался запомнить расположение соседских дворов, высотность домов, деревья, лавочки и прочие детали.
— К соседям-то не завернул? — осведомился дядька Тимофей, отстранившись от племянника. — Ты же дружил с Валькой Климовым.
— Не стал тревожить. Зачем? У него своя дорога, у меня теперь своя.
— Оно и верно. Незачем. — Хозяин комнаты повернул гостя к свету. — А ты вроде как выше стал, плечистее и лицом просветлел, — подивился он. — Весь изменился. Повстречай я тебя на улице, ни в жизнь не узнал бы!
— Война, понимаешь ли, — заявил племянник и печально усмехнулся. — Она никого не молодит, Тимофей Григорьевич, а только старит, калечит да убивает.
— И то верно. А с рукой-то что?
— Осколками повредило под Данцигом. Пока плохо работает, но доктора пообещали, что восстановится. — Александр нагнулся, подхватил чемодан, поставил его на свободный угол стола и похлопал по шершавому боку. — Слушай, а ведь у меня тут пол-литра припасено для торжественной, так сказать, встречи. У тебя закусить не найдется?
Тимофей вмиг просиял.
— Пол-литра, говоришь?! Беленькой?
— А то какой же!
— Да, конечно, родненький! Это мы сейчас сообразим. Это я мигом! — Дядька метнулся к двери, да на полпути вдруг остановился, обернулся, поскреб через штанину ногу и пробурчал: — Саня, у меня двадцать пять рублей на кармане, а на них в коммерческом разве что черный хлеб продадут. Ты деньжатами не богат?
Племяш выудил из бездонного кармана галифе тугую пачку банкнот и тотчас приметил, как загорелись глаза Тимофея.
— Кое-что имеется, — сказал он, отсчитал несколько сотенных купюр и осведомился: — Тысячи хватит?
— А то!
— Держи.
Дядька схватил деньги, выскочил в коридорчик и застучал ботинками по ступеням.
До начала войны молодой специалист Васильков успел дважды побывать с геологической партией в поле — на Среднем Урале и в Северном Казахстане. 22 июня сорок первого он с коллегами призывного возраста пришел на сборный пункт районного военкомата и сразу же был отправлен на офицерские курсы. На фронт он попал чуть позже в звании младшего лейтенанта. Осенью с остатками своей части долго отступал, прорывался из окружения.
Александр влился в число кадровых командиров без особых проблем. Ему все удавалось делать в жизни легко, особенно если к тому подталкивали непростые обстоятельства. Учиться воевать парню помогали природный живой ум, деловая хватка, внимательность и, конечно же, знания, полученные в институте. Читать карты и ориентироваться на местности у него получалось не хуже многих опытных офицеров.
Очень скоро к одному кубарю в его петлицах добавился второй. В октябре сорок первого командир стрелковой дивизии вручил ему перед строем первую боевую награду.
В 1942 году Василькова перевели взводным в полковую разведку. Там нужны были толковые, смелые, выносливые ребята, именно такие, как он. Скоро он втянулся в это дело. Ему даже понравились ночные броски через линию фронта, рейды по тылам противника, охота за «языками», диверсии.
В январе 1943 года он уже командовал разведывательной ротой и познакомился с Иваном Старцевым, которого прислали взамен погибшего взводного. Надежный, деловой и обстоятельный Ванька в разведке тоже пришелся ко двору. Если Васильков отдавал ему приказ или поручал какое-то задание, то мог не беспокоиться. Старцев все исполнял точно и в срок.
К лету сорок третьего два осторожных и очень удачливых офицера стали настоящими друзьями и самыми результативными разведчиками Центрального фронта. Невозможно было подсчитать, сколько раз они пересекали линию фронта, добыли ценных сведений, приволокли «языков». Вероятно, два товарища так и закончили бы войну в одной роте, в одном полку, если бы не роковая вылазка в немецкий тыл, случившаяся в июле 1943-го в восточном пригороде Рыльска.
Васильков был наслышан о тяжелых временах, которые довелось пережить москвичам в первые месяцы Великой Отечественной войны. Об этом ему рассказывали его мама, невеста Валентина, коллеги из МУРа, коим довелось тогда работать в Москве. Но все же воспоминания старика Тимофея, сидевшего за столом-тумбой со стаканом в руке, поражали Александра до глубины души.
— Первая бомбежка случилась аккурат двадцать первого июля сорок первого года, — проговорил дядька низким хрипловатым голосом. — Народ к тому времени чуток попривык к мыслишке о том, что началась война. Она вроде как и шла, но где-то там, на западе. А тут налетели стервятники с крестами на крыльях и давай сыпать бомбы на мирный город.
Жителям столицы приходилось приноравливаться к новым условиям военного времени. В городе был введен комендантский час, учреждения и предприятия работали строго до двадцати двух часов сорока пяти минут. С нуля часов до четырех утра запрещалось любое перемещение пешком и на автомобилях. Въезд в Москву для иногородних был закрыт, а работающих москвичей власти обязали носить с собой специальные пропуска. С первых же дней войны начались работы по маскировке городских кварталов, а часть горожан была эвакуирована в безопасные регионы страны.
— Но тогда еще никто знать не знал, что на следующий день фрицы захотят отметить окончание первого месяца войны, — сказал Тимофей, влил в себя остатки водки, стукнул донышком стакана о столешницу, а вот закусывать не стал.
Перед ним на развернутой газетке лежали соленые огурцы, вареная картошка, селедка, кружочки краковской колбасы, зеленый лук, куски рафинада, ломти хлеба. Но он потянулся к папиросам, чиркнул спичкой, затянулся, закашлялся.
— Пять часов бомбили. Суки поганые, ни дна им, ни покрышки! Пять часов ада, когда не ведаешь, в тебя она угодит или жахнет в сторонке, — сбиваясь и забывая слова, продолжал Тимофей.
Он уже прилично опьянел, хоть и выпил-то немного.
Слушая рассказ о начале войны, Васильков не испытывал к старику абсолютно никаких негативных чувств. Перед ним сидел обыкновенный пожилой человек, коих в Москве были десятки, сотни тысяч. Да, злоупотребляющий, не без этого. Да, опустившийся и превративший свое жилище в помойку. Но разве это являлось преступлением, за которое стоило возненавидеть его?
— Потом по радио сообщили, будто фашистские стервятники сбросили на Москву больше десяти тысяч зажигалок. Оно и понятно, что больше десяти тысяч, раз полсотни пожаров занялось по городу. Представляешь? Еле потушили.
Тимофея Григорьевича было просто по-человечески жаль. Жизнь его потихоньку катилась к закату, и ничегошеньки он за эти годы не поимел, не считая охапки болячек, двадцати квадратных аршин полуподвала, чуланчика с дворницким инвентарем и алкогольной зависимости. А ведь было ему всего-то чуть больше пятидесяти лет, хотя выглядел дядька на все шестьдесят пять.
— Все как ты заказывал! — с усмешкой проговорил Егоров. — Младший лейтенант, не женат, мать погибла в Москве в сорок первом при бомбежке. В живых один дядька, да и тот сильно пьющий. К тому же Аверьянов твой тезка — Александр. Привыкать к новому имени не придется.
— Это хорошо. Но есть парочка мутных моментов, — заявил Васильков.
— Каких? — насторожился Старцев.
— Аверьянов всю войну прошел в составе Второго Белорусского фронта. А мы с тобой воевали в других соединениях.
— Саня, с твоей ли памятью опасаться таких пустяков? — удивился Иван. — Принесем тебе материал по воинским частям, в которых служил Аверьянов. Ознакомишься, запомнишь.
— А как быть с тюремным сроком?
— Да, в декабре тридцать девятого года парнишку осудили за драку на год и шесть месяцев. Отсидел под Куйбышевом чуть больше года, освободился за примерное поведение.
— С этим фактом тоже не вижу проблем, — заявил Егоров. — Найдем человека, реально сидевшего в том же лагере в то же время. Побеседуем с ним подробненько с глазу на глаз. А ты послушаешь.
Когда план будущей операции приобрел законченный вид, Старцев надел пиджак, подхватил тросточку, шумно выдохнул и направился с докладом к Урусову.
Васильков родился в Москве, в большой и дружной семье, проживавшей в сером трехэтажном доме, стоявшем в квартале от Яузы. Учился он неплохо. Окончил без троек среднюю школу, легко поступил в геологоразведочный институт. Сдал государственные экзамены, получил диплом и распределился на работу в Московское государственное геологическое управление. Оттуда в июне сорок первого был призван на военную службу.
Александру Василькову довольно легко удавалось строить свою жизнь по правильным лекалам. Пионерский галстук, судомодельный кружок, комсомольская организация, походы в дальнее Подмосковье, студенчество, Осоавиахим, Добровольное спортивное общество «Геолог». На фронте в конце сорок второго он стал членом ВКП (б).
Этот простой на первый взгляд путь советского паренька здорово отличался от того, который выбрал для себя Александр Аверьянов. Он был младше Василькова на несколько лет, рос без отца, учился спустя рукава, куда больше времени проводил на улице с ватагой таких же непослушных оборванцев. Семилетку окончил кое-как, поступил на шоферские курсы. Через полгода получил водительское удостоверение и устроился работать на автобазу. В конце 1939 года за участие в групповой драке был поражен в правах и осужден на один год шесть месяцев. В Безымянском исправительно-трудовом лагере он отсидел чуть меньше и в начале 1941 года вышел на свободу. Больше Аверьянов в криминальных заварушках не участвовал, то ли не успел, то ли и в самом деле перевоспитался.
Когда по репродуктору объявили о начале войны, дожидаться повестки он не стал, собрал в вещмешок скромные пожитки и сам притопал на сборный пункт военкомата, где уже бурлила толпа мужчин разного возраста. К вечеру того же дня девятнадцатилетнего парня и несколько сотен таких же новобранцев привезли на грузовиках в летний лагерь РККА, расположенный в Подмосковье.
Первым делом все эти люди прошли медкомиссию. Негодные к прохождению службы убыли обратно в распоряжение военкома. Годных к нестроевой определили в хозяйственные роты. Остальных поделили на две группы.
В одну попали взрослые мужики 1890–1904 годов рождения, запасники и участники Первой мировой войны, хорошо знающие, что «германец — противник сурьезный». В другую записали молодежь. Мужикам из первой группы раздали форму, обувь, обмотки, вещмешки и винтовки, провели несколько занятий и отправили на фронт. Со второй группой возились дольше. 30 часов — общая физическая подготовка, 25 — рукопашный бой, 20 — плавание и подготовка к переправам, сдача норм ГТО, преодоление полосы препятствий, стрельба, метание гранаты, штыковой бой и другие военно-прикладные испытания.
Как ни странно, но военное дело Аверьянову пришлось по душе. В графе «специальность» его военного билета было записано: «Шофер грузовых и легковых автомобилей». Однако, глядя на результаты его обучения, начальство решило использовать расторопного парня по-другому и отправило Аверьянова на курсы младшего комсостава. Посему на фронт он попал лишь в конце сентября 1941 года.
— Ну и кого там еще черт принес? — послышался недовольный голос.
— Дядя Тимофей, это я! — крикнул Васильков через закрытую створку.
Скрипучая лестница привела его в мрачный зловонный коридорчик с единственной дверью.
— Я это, Александр!
В помещении послышалось кряхтенье, шорох, неуверенные шаркающие шаги.
Звякнул крючок, дверь немного приоткрылась, в щель высунулось изрядно помятое, заспанное лицо.
— Александр? Какой такой Александр?
— Здравствуйте вам, пожалуйста. Какой Александр? Да племяш твой! С войны вернулся. Не узнаешь?
Светлая щель сделалась шире. Лицо, испещренное морщинами, высунулось в темноту коридора.
— Племяш? — недоверчиво протянул дядюшка, окатив Василькова ядреным перегаром.
— Ну а кто ж еще?!
Тут в голове у этого типа что-то щелкнуло. Веки с редкими выцветшими ресницами затрепыхались, растерянно хлопнули раз, другой.
— Сашка, что ли? — выдавил он из себя вопрос.
— Я. Пустишь за порог или мне так тут и стоять?
— Конечно, заходи! — сказал дядька, толкнул дверь, посторонился.
Васильков протиснулся внутрь полуподвального помещения.
Это была довольно большая комната с тремя подслеповатыми окнами, деревянным полом и таким же дощатым низким потолком. Сбоку от входной двери стоял узкий шифоньер с куском разбитого зеркала и полопавшимся шпоном на боках. Против него под окнами обитал стол-тумбочка, сплошь заставленный кружками и грязными тарелками. На промасленной газете лежали селедочные хвосты, яичная скорлупа, размякшие стрелки лука, корки хлеба. Дальше, справа у железной печки, стояла кровать с продавленной периной, серой подушкой и каким-то тряпьем. У левой стенки Александр приметил нечто похожее на буфет, полки которого опять же заполняли пустые бутылки, банки, всяческий мусор.
Васильков не подал виду, что сильно удивлен тем, как жил его родной дядька. Ведь, по легенде, выходило, что Александр бывал тут и ранее, видел жуткий бардак, бегал за водкой для опохмелки, вдыхал отвратительную смесь из запахов мочи, табака, перегара, рвотных масс и еще бог знает чего.
Посему он поставил на пол чемодан, раскинул руки, широко улыбнулся и заявил:
— Ну, Тимофей Григорьевич, обнимемся, что ли?
Мужчины обнялись, похлопали друг друга по спине.
— Дома-то был? Видал, чего немец-то, гад ползучий, натворил? — спросил дядька и всхлипнул. — Суки поганые, ни дна им, ни покрышки!
— Прошелся с вокзала, поглядел, — глухо отозвался племянник. — Там стройка сейчас — ничего не узнать.
На месте дома, рухнувшего от взрыва бомбы, Васильков действительно побывал. За два дня до начала операции по внедрению в банду он наклеил усы, оделся в простенькую рубаху, надвинул на лоб фуражку и вместе со Старцевым отправился по нужному адресу. Развалины уничтоженного дома огораживал деревянный забор, за которым копались рабочие, разбивали кувалдами и ломами крупные обломки кирпичных стен. Васильков замедлил шаг и внимательно оглядел округу. Он старался запомнить расположение соседских дворов, высотность домов, деревья, лавочки и прочие детали.
— К соседям-то не завернул? — осведомился дядька Тимофей, отстранившись от племянника. — Ты же дружил с Валькой Климовым.
— Не стал тревожить. Зачем? У него своя дорога, у меня теперь своя.
— Оно и верно. Незачем. — Хозяин комнаты повернул гостя к свету. — А ты вроде как выше стал, плечистее и лицом просветлел, — подивился он. — Весь изменился. Повстречай я тебя на улице, ни в жизнь не узнал бы!
— Война, понимаешь ли, — заявил племянник и печально усмехнулся. — Она никого не молодит, Тимофей Григорьевич, а только старит, калечит да убивает.
— И то верно. А с рукой-то что?
— Осколками повредило под Данцигом. Пока плохо работает, но доктора пообещали, что восстановится. — Александр нагнулся, подхватил чемодан, поставил его на свободный угол стола и похлопал по шершавому боку. — Слушай, а ведь у меня тут пол-литра припасено для торжественной, так сказать, встречи. У тебя закусить не найдется?
Тимофей вмиг просиял.
— Пол-литра, говоришь?! Беленькой?
— А то какой же!
— Да, конечно, родненький! Это мы сейчас сообразим. Это я мигом! — Дядька метнулся к двери, да на полпути вдруг остановился, обернулся, поскреб через штанину ногу и пробурчал: — Саня, у меня двадцать пять рублей на кармане, а на них в коммерческом разве что черный хлеб продадут. Ты деньжатами не богат?
Племяш выудил из бездонного кармана галифе тугую пачку банкнот и тотчас приметил, как загорелись глаза Тимофея.
— Кое-что имеется, — сказал он, отсчитал несколько сотенных купюр и осведомился: — Тысячи хватит?
— А то!
— Держи.
Дядька схватил деньги, выскочил в коридорчик и застучал ботинками по ступеням.
До начала войны молодой специалист Васильков успел дважды побывать с геологической партией в поле — на Среднем Урале и в Северном Казахстане. 22 июня сорок первого он с коллегами призывного возраста пришел на сборный пункт районного военкомата и сразу же был отправлен на офицерские курсы. На фронт он попал чуть позже в звании младшего лейтенанта. Осенью с остатками своей части долго отступал, прорывался из окружения.
Александр влился в число кадровых командиров без особых проблем. Ему все удавалось делать в жизни легко, особенно если к тому подталкивали непростые обстоятельства. Учиться воевать парню помогали природный живой ум, деловая хватка, внимательность и, конечно же, знания, полученные в институте. Читать карты и ориентироваться на местности у него получалось не хуже многих опытных офицеров.
Очень скоро к одному кубарю в его петлицах добавился второй. В октябре сорок первого командир стрелковой дивизии вручил ему перед строем первую боевую награду.
В 1942 году Василькова перевели взводным в полковую разведку. Там нужны были толковые, смелые, выносливые ребята, именно такие, как он. Скоро он втянулся в это дело. Ему даже понравились ночные броски через линию фронта, рейды по тылам противника, охота за «языками», диверсии.
В январе 1943 года он уже командовал разведывательной ротой и познакомился с Иваном Старцевым, которого прислали взамен погибшего взводного. Надежный, деловой и обстоятельный Ванька в разведке тоже пришелся ко двору. Если Васильков отдавал ему приказ или поручал какое-то задание, то мог не беспокоиться. Старцев все исполнял точно и в срок.
К лету сорок третьего два осторожных и очень удачливых офицера стали настоящими друзьями и самыми результативными разведчиками Центрального фронта. Невозможно было подсчитать, сколько раз они пересекали линию фронта, добыли ценных сведений, приволокли «языков». Вероятно, два товарища так и закончили бы войну в одной роте, в одном полку, если бы не роковая вылазка в немецкий тыл, случившаяся в июле 1943-го в восточном пригороде Рыльска.
Васильков был наслышан о тяжелых временах, которые довелось пережить москвичам в первые месяцы Великой Отечественной войны. Об этом ему рассказывали его мама, невеста Валентина, коллеги из МУРа, коим довелось тогда работать в Москве. Но все же воспоминания старика Тимофея, сидевшего за столом-тумбой со стаканом в руке, поражали Александра до глубины души.
— Первая бомбежка случилась аккурат двадцать первого июля сорок первого года, — проговорил дядька низким хрипловатым голосом. — Народ к тому времени чуток попривык к мыслишке о том, что началась война. Она вроде как и шла, но где-то там, на западе. А тут налетели стервятники с крестами на крыльях и давай сыпать бомбы на мирный город.
Жителям столицы приходилось приноравливаться к новым условиям военного времени. В городе был введен комендантский час, учреждения и предприятия работали строго до двадцати двух часов сорока пяти минут. С нуля часов до четырех утра запрещалось любое перемещение пешком и на автомобилях. Въезд в Москву для иногородних был закрыт, а работающих москвичей власти обязали носить с собой специальные пропуска. С первых же дней войны начались работы по маскировке городских кварталов, а часть горожан была эвакуирована в безопасные регионы страны.
— Но тогда еще никто знать не знал, что на следующий день фрицы захотят отметить окончание первого месяца войны, — сказал Тимофей, влил в себя остатки водки, стукнул донышком стакана о столешницу, а вот закусывать не стал.
Перед ним на развернутой газетке лежали соленые огурцы, вареная картошка, селедка, кружочки краковской колбасы, зеленый лук, куски рафинада, ломти хлеба. Но он потянулся к папиросам, чиркнул спичкой, затянулся, закашлялся.
— Пять часов бомбили. Суки поганые, ни дна им, ни покрышки! Пять часов ада, когда не ведаешь, в тебя она угодит или жахнет в сторонке, — сбиваясь и забывая слова, продолжал Тимофей.
Он уже прилично опьянел, хоть и выпил-то немного.
Слушая рассказ о начале войны, Васильков не испытывал к старику абсолютно никаких негативных чувств. Перед ним сидел обыкновенный пожилой человек, коих в Москве были десятки, сотни тысяч. Да, злоупотребляющий, не без этого. Да, опустившийся и превративший свое жилище в помойку. Но разве это являлось преступлением, за которое стоило возненавидеть его?
— Потом по радио сообщили, будто фашистские стервятники сбросили на Москву больше десяти тысяч зажигалок. Оно и понятно, что больше десяти тысяч, раз полсотни пожаров занялось по городу. Представляешь? Еле потушили.
Тимофея Григорьевича было просто по-человечески жаль. Жизнь его потихоньку катилась к закату, и ничегошеньки он за эти годы не поимел, не считая охапки болячек, двадцати квадратных аршин полуподвала, чуланчика с дворницким инвентарем и алкогольной зависимости. А ведь было ему всего-то чуть больше пятидесяти лет, хотя выглядел дядька на все шестьдесят пять.