Только думать об этом было опасно. Чтобы наше воссоединение произошло на похоронах Хью, предстать перед Джейд залитым его кровью? Это было безнадежно, и в этом была моя единственная надежда. Завтра. Джейд.
А Энн как раз выходила из дверей своего дома. На плечах у нее была длинная синяя шаль с бахромой. Энн окинула взглядом улицу вплоть до Парк-авеню, поглядела на другую сторону, прямо на меня. Я сидел, упираясь локтями в колени, положив подбородок на ладони. Она смотрела на меня несколько долгих мгновений, плотнее запахиваясь в шаль, а потом взмахнула рукой.
В такси мы молчали всю дорогу до больницы, только раз посмотрели друг на друга, когда Энн взяла меня за руку, а я придвинулся ближе к ней, чтобы она могла положить голову мне на плечо.
Глава 13
Баттерфилды съезжались в город по одному, первым приехал Кит, за ним старший брат Хью, Роберт, который прилетел с одним из девяти своих детей, средним сыном, названным в честь Хью. Они собрались у Энн: больше идти было некуда, и даже Ингрид с сестрой и несколькими своими друзьями пришла к Энн.
Я не показывался им на глаза, сидел в гостиничном номере совершенно один. В тот день я запомнил этот номер лучше, чем себя. Когда я вызываю его в памяти, то вижу пустую комнату, лесенку из солнечных лучей, поднимающуюся, а затем спускающуюся по стене, голубя, который гуляет по подоконнику и заглядывает в окно, мертвую муху на абажуре из выпуклого стекла, закрывавшего лампочку под потолком, потертое светлое покрывало, кое-где выпустившее коричневатый пух; слышу громыхание подносов в коридоре, голоса, сотни голосов, но среди них нет моего. Если изо всех сил сосредоточиться, я могу даже представить себя в той комнате: полностью одетый, лежу на кровати, руки под головой, ноги скрещены. Я вижу себя у окна: гляжу вниз на улицу. Вижу себя в слезах. Но даже эти воспоминания смутные и какие-то нереальные. Наверняка я помню только одно: я сидел в гостинице, дожидаясь, что кто-нибудь позвонит мне, и бóльшая часть меня перестала существовать.
Еще я помню, что писал. Вероятнее всего, писал письмо Джейд. Однако я так и не нашел никаких записей. Я представляю, как рву в клочья гостиничную бумагу и смотрю, как она падает в жестяное мусорное ведро, однако это кажется скорее логическим дополнением, нежели воспоминанием. Пациент проснется после наркоза и вспомнит, как его везли в операционную, вспомнит лампы над головой, ассистентов в масках, скрип резиновых перчаток. Однако трудно сказать, явились ли все эти образы из подсознания или же просто вымышлены, вытянуты из нашего представления о том, как должен выглядеть мир без нас.
Я никогда не думал о жизни, которой уже не увижу после смерти, или о той, которую пропустил до своего рождения. К тем временам я слеп и глух. Моя настоящая и единственная жизнь – вот, что заставляет меня рвать на себе волосы. Мне кажется, если я старательно сложу вместе все моменты, когда был по-настоящему живым, у меня наберется жизни от силы года на два…
В четыре позвонила Энн.
– Ты должен быть здесь, – сказала она. – У тебя на это прав не меньше, чем у других. Ты должен быть с нами.
Я сидел на краю кровати, закрывая рукой глаза.
– А ты… – Я замолчал. – Что думают остальные по поводу моего… Я хочу быть с тобой.
– Дэвид, я не знаю, как работают законы кармы. Но по какой-то причине ты оказался рядом, когда я нуждалась в ком-то. Когда нуждалась в тебе. И сегодня это кажется важнее всего остального, важнее прошлого. И все со мной согласны. Я не знала, вернулся ли ты в Чикаго. Но на самом деле чувствовала, что ты до сих пор здесь. Сейчас я не могу объяснить почему, но, Дэвид, будет правильно, если ты будешь с нами.
– Я очень хочу.
– Тогда приходи. Сейчас же. Сразу.
– Но хорошо ли это?
– Хорошо. Даже не просто хорошо. Это… обязательно. Мы тут сидим и напиваемся. Объединяем силы, и ты нужен мне. Если переживаешь из-за Кита, так он знает, что ты нужен мне здесь. И Ингрид, кстати, тоже знает.
– Что знает Ингрид?
– Все.
– В каком смысле?
– Она знает, что ты – это ты, знает, зачем мы вчера вечером ломали перед ней комедию. И, как гражданке Юпитера, ей глубоко наплевать. В любом случае, из-за нее не переживай. Слушай, Дэвид, я даже не оставляю тебе права выбора. Не хочу, чтобы ты сидел у себя в номере в полном одиночестве. Ты ведь даже свет не включишь, когда стемнеет. Так что выбора у тебя нет. Просто немедленно приходи.
– Я приду. Я сам хочу.
– Знаю, что хочешь. Ладно. Да, вот еще что. Если по дороге попадется открытый магазин, купи тоник, содовой, ну, сам знаешь. Для коктейлей. А то, если и дальше будем надираться неразбавленным, у нас все закончится задолго до утра понедельника.
Энн повесила трубку, а я так и остался сидеть, не выпуская телефона из рук.
Когда Сэмми Баттерфилд открыл мне дверь, я рыдал. Всю дорогу от гостиницы я боролся с подступающими слезами. Но сущая ерунда лишила меня самообладания: я нажал на звонок, и никто не спросил в домофон, кто там. Как будто это не имело значения, потому что это точно не Хью. Запертая стеклянная дверь открылась, и я разразился слезами. Я не стал вызывать лифт. В холле я сел на скамейку. Мотая головой, я пытался приказать себе: «А ну, прекрати истерику!», но, видимо, надо было принадлежать к числу тех мистиков, которые останавливают кровь силой мысли, чтобы вырвать власть над собственными слезами у всеобъемлющей, анархической части моего существа, повелевающей ими сейчас. Неожиданно дверцы лифта раскрылись. Я, шатаясь, вошел и поехал на седьмой этаж. Я все еще плакал, когда постучал в дверь Энн.
– Привет, Дэвид, – сказал Сэмми глубоким голосом. – Хорошо, что ты пришел.
В свои семнадцать Сэмми уже был выше шести футов, и хотя я всего лишь на какой-то дюйм был ниже, мне казалось, что он нависает надо мной. На его длинной загорелой шее подрагивало адамово яблоко размером с яйцо. Светло-каштановые волосы разделены на прямой пробор и собраны сзади в короткий хвост, как у Томаса Джефферсона. Голубые глаза смотрели на меня сквозь алый туман. Сэмми протянул руку. Я пожал ее и опустил голову, стесняясь своих слез, но не в силах остановиться.
– Соболезную, ужасная история, – произнес я, но сомневаюсь, что слова прозвучали внятно.
Я подумал, что надо бы отвернуться и взять себя в руки. Я чувствовал себя огромной свиньей, потому что пришел к ним со своей скорбью и смятением. Меня позвали, чтобы я был сильным, а эти слезы подрывали веру в меня.
– Мы тебя ждали. Джейд еще не приехала. Мама созвонилась с ней всего пару часов назад.
С некоторым облегчением я узнал, что момент, которого я ждал все это время, отодвигается еще на некоторое время. Если повезет, то к приезду Джейд я смогу взять себя в руки. Однако истинным спасением для моих чувств стали слова Сэмми. Я прекрасно понимал: у него нет ни малейшей причины сообщать мне, что Джейд здесь пока нет, никакой цели, кроме желания подбодрить меня. Сэмми по-настоящему утешал меня, и я с трудом сглотнул комок в горле, пытаясь стать достойным этого утешения.
Я посмотрел на него:
– Я скучал по тебе, Сэмми, однако лучше бы я прожил всю жизнь, так и не увидев тебя, чем встретиться в такой день, как сегодня.
Я ждал его ответа, но он лишь кротко глядел мне в глаза, и до меня внезапно дошло, что на самом деле я ничего не сказал: мысли звучали громко и сами по себе, но я даже не шевелил губами.
Когда я вошел в гостиную, Кит сидел на подлокотнике дивана, держа раму с фрагментом розово-голубого лоскутного одеяла. Волосы Кита потемнели и стали темно-каштановыми, а некогда щуплое тело обрело какую-то жилистость. Он барабанил квадратными кончиками пальцев по грубой деревянной раме; его сандалии утопали в диванных подушках; ноги у него были на вид сильные, а ногти на них слишком длинные.
– Так я забираю, да? – говорил он своим высоким, рассудительным голосом.
– Не сейчас, Кит, – отозвалась Энн.
– Но ведь я единственный, кому это нужно. Единственный. – Он упорно глазел на кусок одеяла. Он знал, что я в комнате, однако не подавал виду.
– Привет, Дэвид, – произнесла Энн. – Спасибо…
Но я так и не услышал, что она сказала: все свое внимание я переключил на Кита.
– Не надо тебе вешать на стены подобные вещи, – говорил Кит. – Это, между прочим, не картина. И не украшает твое жилище. Это одеяло – наш флаг. Флаг Баттерфилдов. Розовые и голубые пирамидки, самые прекрасные на свете, как я думаю.
– Это одеяло моей семьи, Кит, – возразила Энн. – Его сшила Беатрис Рамси. Если оно и напоминает мне о чем-то, то только о бабушкином доме в Хиллсборо, в Нью-Гэмпшире.
Кит, покачивая головой, не сводил глаз с одеяла.
– Это не так, и ты сама знаешь. Это все равно что сказать… – Он замолчал, внезапно поднял голову и взглянул на меня, а потом снова сосредоточил внимание на одеяле. – Все равно что сказать… Слушай, я родился на этом одеяле.
– Нет, ничего подобного, – возразила Энн.
Ингрид со своей сестрой Нэнси сидели на складных креслах, беседуя с братом Хью, Робертом. Ингрид положила руку на запястье Роберта и что-то быстрым шепотом говорила ему. Роберт, рядом с которым стоял его сын Хью, смотрел на Ингрид. Его безжизненные глаза выражали недоверие. Роберт был просто огромный: винный бокал, который он держал в массивной руке, казался абсурдно хрупким, и хотя потолки у Энн были десять футов высотой, Роберт стоял, немного сгорбившись, из осторожности и застенчивости. Когда он слушал, на его лице было то же слегка встревоженное выражение, как и у Хью, тот же слегка наморщенный лоб, те же слегка прищуренные глаза, которые как будто спрашивали, независимо от обстоятельств: «С тобой все в порядке?»
– Когда папа вернулся из армии и приехал в Брин-Мор тебя навестить, это одеяло лежало у тебя на кровати. А потом ты забеременела мной. Вот так и началась наша история. Верно? Теперь ты понимаешь, что это значит? – Кит постучал пальцем по стеклу и вроде бы снова поглядел на меня. – Ты сама говорила, что, если бы не забеременела, могла и не выйти замуж за папу.
– Хватит уже об этом, – произнес Сэмми без какого-либо выражения.
– Кит, ты рассуждаешь, как старик, – заявила Энн.
Кит помотал головой, давая понять, что не слушает их.
– Значит, если бы ты не забеременела мной на этом одеяле, то папа мог бы жениться на другой девушке, и ты тоже вышла бы замуж за кого-то другого или вовсе не была бы замужем.
– Но я и так не замужем, – сказала Энн с наигранной веселостью.
Она поглядела на меня и пожала плечами, приглашая вместе с ней взглянуть на ситуацию по-другому, спастись в легкой отчужденности, на которую, как она решила, я способен.
– И если бы вы не поженились, никто из нас не родился бы, – добавил Кит.
Он еще ближе поднес одеяло к лицу и еще внимательнее поглядел на него. Он говорил о том, что все в семье слышали бесчисленное множество раз, но остановиться не мог: Кит был заложником правды о своей семье, и неразрешимой загадкой для него было то, что остальные находят его страсть бессмысленной. Он уже давно столкнулся с выбором: либо забыть о своей одержимости семейными корнями, либо время от времени становиться объектом насмешек – и сделал почетный выбор следовать своим влечениям и сохранять верность истине, на которую всем было наплевать.
Ингрид смотрела прямо на меня, хотя и держала за руку Роберта Баттерфилда. На ней была темно-синяя юбка и босоножки с кожаными ремешками, которые обматываются вокруг ноги. В кулаке она сжимала скомканную косметическую салфетку. Разглядывая меня, она наклоняла голову то влево, то вправо. Я знал, что сейчас она каким-то образом вспоминает меня. В первый раз я не попался в ее сеть воспоминаний, потому что был ложно представлен юным любовником Энн, но теперь, когда моя личность изменилась, воспоминание оживало в сознании Ингрид, и я чувствовал, что она следит за полетом своих мыслей, как кошка пристально следит за пируэтами бабочки.
– Вот потому я и говорю, что в некотором смысле я не только сын, но еще и отец, – заявил Кит. – Потому что все началось с меня.
– В таком случае ты должен быть мертвым, – бросил Сэмми. Голос у него был таким глубоким от природы, что ему даже не требовалось вкладывать какие-то эмоции, чтобы придать значение словам. – Должно быть, тебя сейчас отправляют в печь, чтобы затем положить твой прах в старую урну. Так? Потому что мой отец мертв, а у человека может быть только один отец. Значит, ты должен быть мертвым.
– Неужели мне и в самом деле придется вас разнимать? – спросила Энн. – Если я буду переживать из-за всех и каждого, у меня не останется собственных чувств.
– Мне не нравится, когда он так себя ведет, – заявил Сэмми.
– Я тоже не в восторге. Однако Киту нравится, а я не хочу, чтобы меня вынуждали вводить какие-то запреты.
– Можно, я заберу это с собой? – поинтересовался Кит, протягивая Энн фрагмент одеяла в раме.
– Что касается меня, я согласна. Если оно тебе так уж необходимо. Но ты должен сначала договориться с Джейд и Сэмми.
Роберт Баттерфилд прошел через комнату и остановился передо мной.
– Ты Дэвид? – спросил он, стараясь, чтобы в его голосе безошибочно звучала благосклонность. Когда я кивнул, он протянул мне руку. – Я Роберт, брат Хью. Энн рассказала мне, как ты ей помог. Ты был рядом, когда не было никого из родных. Это многое значит.
Когда Хью упрямился или впадал в уныние, все мы обычно говорили, что его южный говор прорастает, как те удивительные грибы, которые вылезают после каждого дождя. Но вот передо мной стоял старший брат Хью, который до сих пор жил в Новом Орлеане, однако акцента у него было меньше, чем у Дэвида Бринкли[22]. Если не вдаваться в детали, лицо у Роберта было прямоугольное, одновременно открытое и застенчивое, мясистое и уязвимое. Он пожал мне руку с такой деликатностью, что едва не нарушил с трудом обретенное мной равновесие. На меня взирало воплощенное обаяние Хью.
– Я знаю, что твое участие в этой печальной церемонии было под вопросом, – начал Роберт. – Но, как говорил наш отец: «Когда поднимаешься над низшим растительным порядком, жизнь чертовски усложняется». Дэвид, я хочу познакомить тебя с моим сыном Хью.
Роберт повернулся и обхватил громадной ручищей сына за плечо. Хью был в светло-синем костюме, при галстуке с крошечными цветочками. Волосы у Хью были чистейшего золотистого оттенка, а глаза серо-голубые. В пятнадцать лет он был всего на несколько дюймов ниже отца и, судя по размеру рук и ног, обещал здорово вырасти. Я подумал, уж не был ли старший Хью, мой Хью, мужчина весьма представительный, самым маленьким в семье.
– Рад знакомству, – сказал сын Роберта, застенчиво, официально улыбаясь.
Он казался совершенно не в своей тарелке и, вероятно, считал себя неразрывно связанным со всеми, кто оказался в доме Энн, даже со мной. Я протянул руку, и он торжественно пожал ее. Я посмотрел в его открытое, слегка испуганное лицо, чувствуя (или воображая), как меня изучают другие глаза: Кита, Ингрид.
– Хью один из наших средних сыновей, – сказал Роберт. – У нас в семье одиннадцать человек. Шесть мальчишек, три юные леди, Кристин и я. Остальные приедут вечером. – Он тяжело вздохнул.
А Энн как раз выходила из дверей своего дома. На плечах у нее была длинная синяя шаль с бахромой. Энн окинула взглядом улицу вплоть до Парк-авеню, поглядела на другую сторону, прямо на меня. Я сидел, упираясь локтями в колени, положив подбородок на ладони. Она смотрела на меня несколько долгих мгновений, плотнее запахиваясь в шаль, а потом взмахнула рукой.
В такси мы молчали всю дорогу до больницы, только раз посмотрели друг на друга, когда Энн взяла меня за руку, а я придвинулся ближе к ней, чтобы она могла положить голову мне на плечо.
Глава 13
Баттерфилды съезжались в город по одному, первым приехал Кит, за ним старший брат Хью, Роберт, который прилетел с одним из девяти своих детей, средним сыном, названным в честь Хью. Они собрались у Энн: больше идти было некуда, и даже Ингрид с сестрой и несколькими своими друзьями пришла к Энн.
Я не показывался им на глаза, сидел в гостиничном номере совершенно один. В тот день я запомнил этот номер лучше, чем себя. Когда я вызываю его в памяти, то вижу пустую комнату, лесенку из солнечных лучей, поднимающуюся, а затем спускающуюся по стене, голубя, который гуляет по подоконнику и заглядывает в окно, мертвую муху на абажуре из выпуклого стекла, закрывавшего лампочку под потолком, потертое светлое покрывало, кое-где выпустившее коричневатый пух; слышу громыхание подносов в коридоре, голоса, сотни голосов, но среди них нет моего. Если изо всех сил сосредоточиться, я могу даже представить себя в той комнате: полностью одетый, лежу на кровати, руки под головой, ноги скрещены. Я вижу себя у окна: гляжу вниз на улицу. Вижу себя в слезах. Но даже эти воспоминания смутные и какие-то нереальные. Наверняка я помню только одно: я сидел в гостинице, дожидаясь, что кто-нибудь позвонит мне, и бóльшая часть меня перестала существовать.
Еще я помню, что писал. Вероятнее всего, писал письмо Джейд. Однако я так и не нашел никаких записей. Я представляю, как рву в клочья гостиничную бумагу и смотрю, как она падает в жестяное мусорное ведро, однако это кажется скорее логическим дополнением, нежели воспоминанием. Пациент проснется после наркоза и вспомнит, как его везли в операционную, вспомнит лампы над головой, ассистентов в масках, скрип резиновых перчаток. Однако трудно сказать, явились ли все эти образы из подсознания или же просто вымышлены, вытянуты из нашего представления о том, как должен выглядеть мир без нас.
Я никогда не думал о жизни, которой уже не увижу после смерти, или о той, которую пропустил до своего рождения. К тем временам я слеп и глух. Моя настоящая и единственная жизнь – вот, что заставляет меня рвать на себе волосы. Мне кажется, если я старательно сложу вместе все моменты, когда был по-настоящему живым, у меня наберется жизни от силы года на два…
В четыре позвонила Энн.
– Ты должен быть здесь, – сказала она. – У тебя на это прав не меньше, чем у других. Ты должен быть с нами.
Я сидел на краю кровати, закрывая рукой глаза.
– А ты… – Я замолчал. – Что думают остальные по поводу моего… Я хочу быть с тобой.
– Дэвид, я не знаю, как работают законы кармы. Но по какой-то причине ты оказался рядом, когда я нуждалась в ком-то. Когда нуждалась в тебе. И сегодня это кажется важнее всего остального, важнее прошлого. И все со мной согласны. Я не знала, вернулся ли ты в Чикаго. Но на самом деле чувствовала, что ты до сих пор здесь. Сейчас я не могу объяснить почему, но, Дэвид, будет правильно, если ты будешь с нами.
– Я очень хочу.
– Тогда приходи. Сейчас же. Сразу.
– Но хорошо ли это?
– Хорошо. Даже не просто хорошо. Это… обязательно. Мы тут сидим и напиваемся. Объединяем силы, и ты нужен мне. Если переживаешь из-за Кита, так он знает, что ты нужен мне здесь. И Ингрид, кстати, тоже знает.
– Что знает Ингрид?
– Все.
– В каком смысле?
– Она знает, что ты – это ты, знает, зачем мы вчера вечером ломали перед ней комедию. И, как гражданке Юпитера, ей глубоко наплевать. В любом случае, из-за нее не переживай. Слушай, Дэвид, я даже не оставляю тебе права выбора. Не хочу, чтобы ты сидел у себя в номере в полном одиночестве. Ты ведь даже свет не включишь, когда стемнеет. Так что выбора у тебя нет. Просто немедленно приходи.
– Я приду. Я сам хочу.
– Знаю, что хочешь. Ладно. Да, вот еще что. Если по дороге попадется открытый магазин, купи тоник, содовой, ну, сам знаешь. Для коктейлей. А то, если и дальше будем надираться неразбавленным, у нас все закончится задолго до утра понедельника.
Энн повесила трубку, а я так и остался сидеть, не выпуская телефона из рук.
Когда Сэмми Баттерфилд открыл мне дверь, я рыдал. Всю дорогу от гостиницы я боролся с подступающими слезами. Но сущая ерунда лишила меня самообладания: я нажал на звонок, и никто не спросил в домофон, кто там. Как будто это не имело значения, потому что это точно не Хью. Запертая стеклянная дверь открылась, и я разразился слезами. Я не стал вызывать лифт. В холле я сел на скамейку. Мотая головой, я пытался приказать себе: «А ну, прекрати истерику!», но, видимо, надо было принадлежать к числу тех мистиков, которые останавливают кровь силой мысли, чтобы вырвать власть над собственными слезами у всеобъемлющей, анархической части моего существа, повелевающей ими сейчас. Неожиданно дверцы лифта раскрылись. Я, шатаясь, вошел и поехал на седьмой этаж. Я все еще плакал, когда постучал в дверь Энн.
– Привет, Дэвид, – сказал Сэмми глубоким голосом. – Хорошо, что ты пришел.
В свои семнадцать Сэмми уже был выше шести футов, и хотя я всего лишь на какой-то дюйм был ниже, мне казалось, что он нависает надо мной. На его длинной загорелой шее подрагивало адамово яблоко размером с яйцо. Светло-каштановые волосы разделены на прямой пробор и собраны сзади в короткий хвост, как у Томаса Джефферсона. Голубые глаза смотрели на меня сквозь алый туман. Сэмми протянул руку. Я пожал ее и опустил голову, стесняясь своих слез, но не в силах остановиться.
– Соболезную, ужасная история, – произнес я, но сомневаюсь, что слова прозвучали внятно.
Я подумал, что надо бы отвернуться и взять себя в руки. Я чувствовал себя огромной свиньей, потому что пришел к ним со своей скорбью и смятением. Меня позвали, чтобы я был сильным, а эти слезы подрывали веру в меня.
– Мы тебя ждали. Джейд еще не приехала. Мама созвонилась с ней всего пару часов назад.
С некоторым облегчением я узнал, что момент, которого я ждал все это время, отодвигается еще на некоторое время. Если повезет, то к приезду Джейд я смогу взять себя в руки. Однако истинным спасением для моих чувств стали слова Сэмми. Я прекрасно понимал: у него нет ни малейшей причины сообщать мне, что Джейд здесь пока нет, никакой цели, кроме желания подбодрить меня. Сэмми по-настоящему утешал меня, и я с трудом сглотнул комок в горле, пытаясь стать достойным этого утешения.
Я посмотрел на него:
– Я скучал по тебе, Сэмми, однако лучше бы я прожил всю жизнь, так и не увидев тебя, чем встретиться в такой день, как сегодня.
Я ждал его ответа, но он лишь кротко глядел мне в глаза, и до меня внезапно дошло, что на самом деле я ничего не сказал: мысли звучали громко и сами по себе, но я даже не шевелил губами.
Когда я вошел в гостиную, Кит сидел на подлокотнике дивана, держа раму с фрагментом розово-голубого лоскутного одеяла. Волосы Кита потемнели и стали темно-каштановыми, а некогда щуплое тело обрело какую-то жилистость. Он барабанил квадратными кончиками пальцев по грубой деревянной раме; его сандалии утопали в диванных подушках; ноги у него были на вид сильные, а ногти на них слишком длинные.
– Так я забираю, да? – говорил он своим высоким, рассудительным голосом.
– Не сейчас, Кит, – отозвалась Энн.
– Но ведь я единственный, кому это нужно. Единственный. – Он упорно глазел на кусок одеяла. Он знал, что я в комнате, однако не подавал виду.
– Привет, Дэвид, – произнесла Энн. – Спасибо…
Но я так и не услышал, что она сказала: все свое внимание я переключил на Кита.
– Не надо тебе вешать на стены подобные вещи, – говорил Кит. – Это, между прочим, не картина. И не украшает твое жилище. Это одеяло – наш флаг. Флаг Баттерфилдов. Розовые и голубые пирамидки, самые прекрасные на свете, как я думаю.
– Это одеяло моей семьи, Кит, – возразила Энн. – Его сшила Беатрис Рамси. Если оно и напоминает мне о чем-то, то только о бабушкином доме в Хиллсборо, в Нью-Гэмпшире.
Кит, покачивая головой, не сводил глаз с одеяла.
– Это не так, и ты сама знаешь. Это все равно что сказать… – Он замолчал, внезапно поднял голову и взглянул на меня, а потом снова сосредоточил внимание на одеяле. – Все равно что сказать… Слушай, я родился на этом одеяле.
– Нет, ничего подобного, – возразила Энн.
Ингрид со своей сестрой Нэнси сидели на складных креслах, беседуя с братом Хью, Робертом. Ингрид положила руку на запястье Роберта и что-то быстрым шепотом говорила ему. Роберт, рядом с которым стоял его сын Хью, смотрел на Ингрид. Его безжизненные глаза выражали недоверие. Роберт был просто огромный: винный бокал, который он держал в массивной руке, казался абсурдно хрупким, и хотя потолки у Энн были десять футов высотой, Роберт стоял, немного сгорбившись, из осторожности и застенчивости. Когда он слушал, на его лице было то же слегка встревоженное выражение, как и у Хью, тот же слегка наморщенный лоб, те же слегка прищуренные глаза, которые как будто спрашивали, независимо от обстоятельств: «С тобой все в порядке?»
– Когда папа вернулся из армии и приехал в Брин-Мор тебя навестить, это одеяло лежало у тебя на кровати. А потом ты забеременела мной. Вот так и началась наша история. Верно? Теперь ты понимаешь, что это значит? – Кит постучал пальцем по стеклу и вроде бы снова поглядел на меня. – Ты сама говорила, что, если бы не забеременела, могла и не выйти замуж за папу.
– Хватит уже об этом, – произнес Сэмми без какого-либо выражения.
– Кит, ты рассуждаешь, как старик, – заявила Энн.
Кит помотал головой, давая понять, что не слушает их.
– Значит, если бы ты не забеременела мной на этом одеяле, то папа мог бы жениться на другой девушке, и ты тоже вышла бы замуж за кого-то другого или вовсе не была бы замужем.
– Но я и так не замужем, – сказала Энн с наигранной веселостью.
Она поглядела на меня и пожала плечами, приглашая вместе с ней взглянуть на ситуацию по-другому, спастись в легкой отчужденности, на которую, как она решила, я способен.
– И если бы вы не поженились, никто из нас не родился бы, – добавил Кит.
Он еще ближе поднес одеяло к лицу и еще внимательнее поглядел на него. Он говорил о том, что все в семье слышали бесчисленное множество раз, но остановиться не мог: Кит был заложником правды о своей семье, и неразрешимой загадкой для него было то, что остальные находят его страсть бессмысленной. Он уже давно столкнулся с выбором: либо забыть о своей одержимости семейными корнями, либо время от времени становиться объектом насмешек – и сделал почетный выбор следовать своим влечениям и сохранять верность истине, на которую всем было наплевать.
Ингрид смотрела прямо на меня, хотя и держала за руку Роберта Баттерфилда. На ней была темно-синяя юбка и босоножки с кожаными ремешками, которые обматываются вокруг ноги. В кулаке она сжимала скомканную косметическую салфетку. Разглядывая меня, она наклоняла голову то влево, то вправо. Я знал, что сейчас она каким-то образом вспоминает меня. В первый раз я не попался в ее сеть воспоминаний, потому что был ложно представлен юным любовником Энн, но теперь, когда моя личность изменилась, воспоминание оживало в сознании Ингрид, и я чувствовал, что она следит за полетом своих мыслей, как кошка пристально следит за пируэтами бабочки.
– Вот потому я и говорю, что в некотором смысле я не только сын, но еще и отец, – заявил Кит. – Потому что все началось с меня.
– В таком случае ты должен быть мертвым, – бросил Сэмми. Голос у него был таким глубоким от природы, что ему даже не требовалось вкладывать какие-то эмоции, чтобы придать значение словам. – Должно быть, тебя сейчас отправляют в печь, чтобы затем положить твой прах в старую урну. Так? Потому что мой отец мертв, а у человека может быть только один отец. Значит, ты должен быть мертвым.
– Неужели мне и в самом деле придется вас разнимать? – спросила Энн. – Если я буду переживать из-за всех и каждого, у меня не останется собственных чувств.
– Мне не нравится, когда он так себя ведет, – заявил Сэмми.
– Я тоже не в восторге. Однако Киту нравится, а я не хочу, чтобы меня вынуждали вводить какие-то запреты.
– Можно, я заберу это с собой? – поинтересовался Кит, протягивая Энн фрагмент одеяла в раме.
– Что касается меня, я согласна. Если оно тебе так уж необходимо. Но ты должен сначала договориться с Джейд и Сэмми.
Роберт Баттерфилд прошел через комнату и остановился передо мной.
– Ты Дэвид? – спросил он, стараясь, чтобы в его голосе безошибочно звучала благосклонность. Когда я кивнул, он протянул мне руку. – Я Роберт, брат Хью. Энн рассказала мне, как ты ей помог. Ты был рядом, когда не было никого из родных. Это многое значит.
Когда Хью упрямился или впадал в уныние, все мы обычно говорили, что его южный говор прорастает, как те удивительные грибы, которые вылезают после каждого дождя. Но вот передо мной стоял старший брат Хью, который до сих пор жил в Новом Орлеане, однако акцента у него было меньше, чем у Дэвида Бринкли[22]. Если не вдаваться в детали, лицо у Роберта было прямоугольное, одновременно открытое и застенчивое, мясистое и уязвимое. Он пожал мне руку с такой деликатностью, что едва не нарушил с трудом обретенное мной равновесие. На меня взирало воплощенное обаяние Хью.
– Я знаю, что твое участие в этой печальной церемонии было под вопросом, – начал Роберт. – Но, как говорил наш отец: «Когда поднимаешься над низшим растительным порядком, жизнь чертовски усложняется». Дэвид, я хочу познакомить тебя с моим сыном Хью.
Роберт повернулся и обхватил громадной ручищей сына за плечо. Хью был в светло-синем костюме, при галстуке с крошечными цветочками. Волосы у Хью были чистейшего золотистого оттенка, а глаза серо-голубые. В пятнадцать лет он был всего на несколько дюймов ниже отца и, судя по размеру рук и ног, обещал здорово вырасти. Я подумал, уж не был ли старший Хью, мой Хью, мужчина весьма представительный, самым маленьким в семье.
– Рад знакомству, – сказал сын Роберта, застенчиво, официально улыбаясь.
Он казался совершенно не в своей тарелке и, вероятно, считал себя неразрывно связанным со всеми, кто оказался в доме Энн, даже со мной. Я протянул руку, и он торжественно пожал ее. Я посмотрел в его открытое, слегка испуганное лицо, чувствуя (или воображая), как меня изучают другие глаза: Кита, Ингрид.
– Хью один из наших средних сыновей, – сказал Роберт. – У нас в семье одиннадцать человек. Шесть мальчишек, три юные леди, Кристин и я. Остальные приедут вечером. – Он тяжело вздохнул.