Кровь в паху не из раны на груди, шепот Сесила.
Эмиль еще раз осмотрел тело. Да, действительно… если бы кровь попала из колотой раны, на животе остались бы следы. В низу живота ни одного повреждения, но кровь же — вот она! И на лобке, и на мужском органе.
А откуда?
Эмиль довольно долго стоял молча, вслушиваясь в жужжание мух и вглядываясь в обоих. Положил ладонь на лоб, отвернулся и вышел на воздух.
Набил трубку с верхом, поискал домик, где шел бы дым из трубы, зашел и попросил уголек из очага. Запалил свою белую глиняную трубку и курил до самого конца, пока в чубуке не начала хлюпать смола. Вернулся в морг, провел рукой по вьющимся волосам юноши и тут же нашел, что искал, — осколки зеркала. Поднес к свету из окошка и вздрогнул. На оштукатуренной стене морга заиграла радуга.
Сам, сказал Сесил. Он сам упал на свою пику. Они оба здесь: Иуда и Иисус.
3
Тихо Сетон ходит из угла в угол кабинета с таким яростным нетерпением, что Болин то и дело с беспокойством поглядывает на дорогой ковер.
— Вы должны набраться терпения, Тихо.
— Но почему?
Болин с гримасой боли устроил поудобнее подагрическую ногу.
— Ваше представление — несомненное достижение. После первого акта все были едины — изысканно и трогательно до слез. Второй акт — колоссальный успех. Никто и никогда не видел ничего подобного! Память на всю жизнь. Но третий… У меня до самого конца были сомнения. А финал, когда кузнец поднялся из лужи крови, которую сам же и пролил, и пошел к выходу с торчащим копьем! Не знаю, говорили ли вам — многие из братьев посчитали это розыгрышем. Свекольный сок, знаете ли, давленые помидоры… есть много способов. Вставали, хотели потрогать, но тут же разбегались — из раны все еще вырывалась пульсирующая струя. Какое представление! Воля, несгибаемый дух! Библейский, библейский размах, другого слова не подобрать. Ни одному актеру такое не под силу… никогда не слышал я более восторженных оваций. Этот юноша — он поистине их заслужил.
Сетон кивнул, стараясь скрыть раздражение.
— Так в чем же дело? Все довольны, но…
— Вот именно, Тихо, — но! — Болин потер озябшие руки. — Но вы-то, вы, Тихо… вы-то вели себя более чем странно! Никто не понял, зачем вы начали крушить зеркала в конце второго акта. Сначала подумали — находка, желание подчеркнуть драматизм происходящего. Но нет — представление развивалось само по себе, а ваши действия никак не помогали развитию сюжета. Скорее наоборот. А потом… уверяю вас — разговорам не было конца. Вы лили ушат за ушатом воду на мельницу ваших недоброжелателей, и они своего шанса не упустили. Даже успех они обратили против вас. Как можно доверять человеку, в чью голову может прийти нечто подобное? На этот вопрос ответить нелегко. Возможно, замысел ваш гениален, но… представьте, даже при всей широте взглядов нашего ордена вы ухитрились перейти границу. Еще вина?
Сетон протянул бокал. Болин молча налил ему вина из серебряного графина.
— Но не все, не все так плохо… Скажите, а эта девушка, которая у вас… та, которую ищет пальт, ваш супостат? Может ли она помочь решению остальных ваших бед? Если я скажу братьям, что вы чисты, что за вами никто не охотится… вполне возможно, они согласятся закрыть глаза на ваши выходки. Но сейчас… если бы я искал самый неподходящий момент заступаться за вас перед орденом, то лучше случая не придумать.
— Она в таком состоянии, что пользы от нее никакой.
— Так позаботьтесь, чтобы польза была! — неожиданно резко сказал Болин.
С недовольной миной покачал головой, но быстро вернулся в обычное расположение духа.
— Ну хорошо… что нам остается делать? Терпеливо ждать. Скоро ложа соберется опять, и, если вас это может утешить, в вашу пользу будет больше голосов, чем обычно. Не знаю, достаточно ли, но больше. А пока… вы же не испытываете никаких неудобств? Надеюсь, вам у меня удобно.
Он поднял бокал.
— Не печальтесь, Тихо. Мой голос вполне может оказаться решающим. Если, конечно, я не ошибаюсь в расчетах.
4
Опять судорога, да такая, что позвонки хрустнули, словно соревнуясь со стонами и скрипами откидной кушетки. Несколько секунд — и отпустило. Кардель перевел дыхание и закрыл глаза. Он вертится всем своим огромным телом, пытается найти единственное положение, в котором может хоть ненадолго успокоиться: свернуться, как дитя, прижать культю к груди и обхватить здоровой рукой. Но и сон не приносит облегчения: Карделя окружают мертвецы. Толпа мертвецов. Не просто окружают — стиснули так, что едва может дышать…
Он опять в Свенсксунде, на борту «Ингеборга». Судьба корабля предрешена. Уже упал глаз русского канонира на незащищенный борт выпавшего из строя фрегата. А может, и не целился, может, разрядил пушку наугад, в молоко, чугунное ядро должно было с разочарованным шипением грохнуться в волны. Шансов попасть почти не было, а попал. Хруст дубовой обшивки, пожар, взрыв на пороховом складе. С оглушительным грохотом мечущиеся по палубе лафеты, ручьи крови, сливающиеся в адскую какофонию предсмертные крики и вой ветра в горящих парусах… И вот он уже в воде, прикованный к обломку палубы якорной цепью, из последних сил удерживает за ворот тонущего друга Юхана Йельма… нет, не удержал. Еще одна потеря. Только оловянные пуговицы мундира и неестественно огромные белки мертвых глаз светятся еще несколько мгновений в черной, радужной от разлившегося масла воде. Потом гаснут и они, но он их по-прежнему видит, долго… Но это уже, наверное, бред. Еще несколько часов в ледяной воде, прикованный смертельной и спасительной цепью… Подходит шлюпка, моряки пытаются ослабить цепь, освободить руку, но сил не хватает. Начинают спорить, у кого нож длиннее и острее — никому не хочется вытянуть короткую щепку. Ему все равно — рука ничего не чувствует… Поскользнулся на глинистом дне Фатбурена, потерял опору, схватился за изуродованное тело, как за спасательный буй. Гротескное объятие…
Только этого не хватало. Теперь ему улыбается Сесил Винге. Они сидят на закопченных лавках в «Гамбурге», беседуют. Сесил прощается, открывает дверь, а за дверью — не Почтмейстерский взвоз, а непроглядный мрак. Бездна. И вот он уже на могиле Сесила.
На похороны почти никто не пришел.
Прахом станешь…
А вот смертельный забег по пылающим коридорам Хорнсбергета. Красный самец воет от голода. Детский крик о помощи, которой нет и не будет. Трупики ее детей на его руках. Эрик Тре Русур, захлебнувшийся в овечьем корыте.
Окружающие его привидения чуть не отталкивают друг друга. Сожженные, утонувшие: он еще смеет жить, он обладает всем, чего их лишили. Несправедливо — воют призраки. Несправедливо!
Ему душно, он отталкивает их, хочет прогнать, падает на пол, просыпается и чуть не теряет сознание от боли в культе. Опять открылись ворота ада, и опять спасла его культя. В который раз. Ее поджаривают на адском огне досрочно, готовятся к торжественной встрече, но рука, которой у него нет, напоминает о себе — проснись! — и он успевает ее выдернуть, выпростать из смертельных объятий ночного кошмара.
Никогда так не болела, как сегодня.
Эту фразу он произносит вслух почти каждое утро. Бьет культей о пол, старается посильнее. Потому что живая боль — все-таки живая, она понятна и преходяща, ей можно воспротивиться криком или плачем. Только что въехавший сосед стучит в стену, Кардель разражается градом ругательств — еще одно доказательство: он жив. Пока.
Ночь. Колеблющийся огонек сальной свечи отражается в черном окне с извивающимися ручейками дождя. Эмиль Винге, склонившийся над кожаным с позолотой бюваром — знакомая папка. Рукопись Эрика Тре Русура.
— Жан Мишель… я же просил вас тщательно промыть рану.
И в самом деле Эмиль Винге. Щупает пульс, вливает воду через сжатые зубы.
Ответить Кардель не может — челюсти свела судорога такой силы, что хрустнули зубы.
— Тетанус. Столбняк. Уже приходили врачи… ртуть не помогает. Ничего не могут сделать. Одна надежда на ваш могучий организм. Вы наедине с болезнью, Жан Мишель. Вопрос несложен: либо вы ее, либо она вас. Я побуду с вами.
Кардель хотел было кивнуть, соглашаясь с диспозицией, но не успел — провалился в беспамятство.
Когда он вновь очнулся, Винге сидел в той же позе, но что-то изменилось. Смятая бумажка… Кардель сделал попытку что-то сказать, но спасательный круг сознания оказался слишком скользким. Опять в пропасть, а они его уже ждут. Петтер Петтерссон, и его отец, и тот тип, попытавшийся его убить, и слабоумный верзила Монс Кулинг, и все, кто с его помощью перекочевал в канаву из-за трактирного столика. Они сменяют друг друга, и удивительно — они гораздо крупнее, чем ему запомнилось… чепуха, это не они крупнее, нет. Это он меньше, крестьянский мальчишка, тощий и чирьястый, с голодными отеками под глазами. Все другое… кроме деревянного протеза. Протез на месте, каждый раз, когда он поднимает руку защититься от удара, в спину отдает резкая боль. И ремни куда-то исчезли, и культи нет… протез прирос. Бледная кожа подростка медленно покрывается симметричными прожилками, как на дереве, дюйм за дюймом… и очень скоро он превращается в деревянную куклу… А почему на нем солдатские шпоры? Никакие это не шпоры, это медленно врастающие в кладбищенскую землю корявые корни.
При следующем пробуждении судороги немного отпустили, он даже может открыть рот, повернуться, приподнять будто припаянную до того к подстилке спину. Сменить позу — уже милость Божья. Свет и мрак сменяют друг друга в странном, не предусмотренном природой ритме, ночи и дни произвольно удлиняются и укорачиваются.
Винге пришел к вечеру, помог смыть липкий, почти засохший пот. Сколько дней прошло? Но теперь он уже может говорить, хотя пока коротко, даже односложно.
Еще через несколько дней, когда Карделю удалось сесть на своей койке, Винге разворачивает тряпку и показывает ему железный прут с расплющенным и заостренным концом и со следами кузнечного молота.
— Жан Мишель… вы знаете, что это такое?
Кардель протянул руку, удивившись неожиданной плавности и уверенности движения. Винге положил загадочный предмет ему на ладонь, но своей руки не убрал. Готов в любую секунду подхватить, если напарник его выронит.
— Тяжелый, — удивился Кардель и тут же сообразил: ослабел настолько, что даже севшая на руку муха могла бы показаться ему свинцовой болванкой. — Да… видывал такие не раз.
— Где?
— Заготовка для сабли. Потом, когда кузнец закончит работу, ее отполируют и отнесут к граверу. На каждой сабле должна быть королевская монограмма. Дальше к литейщику, тот приспособит замысловатый латунный эфес. А потом ее повесит на пояс какой-нибудь недоучившийся кавалергард. Нужды никакой, разве что куражу прибавляет. Помахать разве что… бесполезная штука. В ближнем бою все решает солдатский кривой штык.
Винге наклонил голову — очевидно, Кардель подтвердил его соображения.
— В Военной коллегии наверняка есть список мастерских, которые привлечены к этой работе.
— О чем вы? Перестаньте говорить загадками.
— Второй труп… если первого окрестили Иисусом, второго назовем Иудой. Он, этот Иуда, наверняка был учеником или подмастерьем в кузнице. Одежда пахнет дымом, правая рука мускулистей левой, ладонь мозолистая. Дальше: кисти до запястья белые, значит, работает… работал в рукавицах. Сам загорел, а руки нет. И плечи загорелые, кроме полосок от помочей кузнечного фартука. Думаю, стал жертвой собственного изделия.
— Самоубийство?
— Возможно… Какие-то доброжелатели вынесли тело на погост в Святом Якобе.
— А я-то тут при чем?
— Господа, которые к вам вломились летом, — вряд ли они покушались на вашу собственность. Кто-то их нанял. Может, вам интересно узнать — кто? Когда поправитесь, само собой.
— Эвмениды? Сетон опять завоевал их благосклонность?
— Думаю, да… но давайте не изображать художников. Не стоит хвататься за кисти, пока действительность не соблаговолит сыграть роль натурщицы.
— Эмиль… болезнь, конечно, замутила мои мозги, и без того не особо, чтобы… ну, вы понимаете. Но мозги — одно дело, а чувство — совсем другое. Мне кажется, вы о чем-то умалчиваете.
Эмиль вздохнул и развел руками.