Окна в доме погашены, беззвездное небо черно, как вороново крыло. На несколько часов его мир заметно сузился: звуки, ощущения, запахи. Зрение бесполезно.

Где-то там, у дороги, шевелится Минотавр… странное место выбрал. Возможно, чудище, как и он сам, ничего не видит в такой темени.

С рассветом он понял, что ошибся: никакой не Минотавр. Какая чушь… Пьяный бродяга куда-то шел, но до цели не добрался: рухнул в канаву и уснул. А теперь его разбудил утренний холод. Встал, чертыхаясь, с заметным удивлением огляделся и пустился в странный танец, надеясь, видимо, оживить затекшие члены, прежде чем плестись в город в надежде поскорее подлечить чудовищное похмелье.

Винге съел пару яблок и с трудом отгрыз кусок окончательно окаменевшего хлеба.

Наступило утро, но солнце так и не появилось. Наоборот: пошел мелкий холодный дождь. Он передвинулся поближе к стволу в надежде найти защиту, но помогло мало.

Так прошли первые сутки из намеченных трех.





8




— Пахнет кофе? Или почудилось?

Появившийся без стука Винге представлял собой поистине печальное зрелище. Мокрая, грязная одежда, солома в волосах, и в довершение всего — бледный, как утопленник.

— Соседку попросил сбегать в гавань… там продают из-под полы. Она и притащила мешочек. В тайном месте, под юбкой. Даже жалко стало: зуб на зуб не попадал от страха. Может, Ройтерхольму что-то и простится, но уж запрет на кофе — никогда. В аду будет гореть. Главное преступление против охреневшего человечества. По здесь… — Кардель поискал слово, нашел и усмехнулся. — Но здесь, в моей бедной обители, никакие запреты… чтоб он провалился в это самое тайное место. Голова на пуд легче. Или на два.

— Говорят, Вольтер выпивал самое малое шестьдесят чашек в сутки.

— Повезло, что Ройтерхольм книжек не читает. Узнал бы — еще раньше запретил вредоносное пойло. Все зло от вольтерьянства. — Он опять усмехнулся. — Так-то народ счастлив до жопы. Вот если б не вольтерьянство, чтоб ему… Это он так считает — народ благоденствует. Знаете, Винге, даже не слышал никогда про такое… правитель ничего так не желает, как превратить подданных в сборище послушных идиотов. Ему бы санитаром к тем ненормальным, что мы с вами видели. Он бы и им нашел, что запретить. Выть на луну, к примеру.

— О, Жан Мишель… о чем же еще мечтает любой правитель? Превратить народ в сборище идиотов. Но пока вроде не удалось… удалось бы — стал популярным. Народ бы тут же его полюбил. Как же не любить — отец нации… Так часто бывает.

Винге поискал глазами другую кружку и не нашел. Обтер большим пальцем края кружки Карделя и осторожно слил остатки кофе, стараясь оставить гущу на дне. Приятная горечь почти сразу перебила гнилостное послевкусие стокгольмских улиц.

Кардель глянул на него с упреком.

— Что ж вы не написали, куда именно поперлись? Я бы вас сменил.

— Жан Мишель… подумайте сами: какие у меня были шансы обнаружить вас в более или менее работоспособном состоянии? Почти никаких… я искренне удивлен…

— Вот именно — «почти». Вот вам и «почти». Ну что ж… рад оправдать ожидания. И что? Какова награда за ваши мытарства? Каковы, как у вас там говорят, дивиденды? Игра-то стоила свеч?

Кардель с явным удовольствием произносил слышанные от Сесила словечки.

Винге запрокинул голову и высосал из кружки последние капли.

— Да. Стоила. Игра, несомненно, стоила свеч. В доме есть люди. Служанка каждое утро отправляется с корзиной на рынок. Хлеб, зелень, окорок — хватит на несколько человек. Допущение, что Сетон живет в доме один со слугами, маловероятно. Скорее всего, не он, а его супруга, которую я ни разу так и не увидел. Свечи по вечерам зажигают только в одной комнате. Но вот еще любопытная деталь: каждое утро к дому подъезжает на повозке мужчина и оставляет целый ворох цветов.

— Уж не сам ли наш вечно ухмыляющийся дьявол?

— Каждое утро, все дни, пока я был на посту, одно и то же — охапки цветов. Нет, цветы привозит не он. Он появляется к полудню. В ландо. Проводит в доме час или два и уезжает. Одет, как на королевский прием. Ночи проводит где-то еще.

— И что вы думаете по этому поводу?

Эмиль не ответил. Поднял крышку кофейника, сунул туда кулак и что есть сил надавил, пытаясь выжать хоть немого бодрящего напитка. Вылил добычу в кружку и разочарованно поморщился — черная жижа едва покрыла дно.

— На Баггенсгатан поговаривают… якобы Сетон держит жену взаперти. Предлагаю: любой ценой проникнуть в дом и попытаться ее найти. Мы теряем время. Может, она проявит больше благосклонности, чем ее ухмыляющийся дьявол, как вы изволили выразиться.

Кардель раскачался на койке, встал и зарычал. Опять куда-то воткнулось сломанное ребро.

— Жан Мишель… а вы в состоянии?

Кардель глянул на него — если не с яростью, то с большой долей яда.

— Не кривляйтесь, Винге. Если есть куда идти, я иду. Единственный способ бороться с болью — не замечать.

Ну, то есть… стараться не замечать. Этой нехитрой премудрости я научился еще на войне. Будьте уверены, уроки были не дешевы… Отеки на физиономии рассосались, спасибо им, родимым. Даже побриться получилось. Предлагаю, кстати, и вам сделать то же самое. Нож направлен, вода в тазике, думаю, еще не остыла. На вас главная надежда. На что мы еще можем рассчитывать, кроме вашего неотразимого обаяния? А пойду я один, меня и на порог не пустят. Поглядят на рожу — и на засов.





9





Винге подивился, как быстро оправился тяжелый и с виду неуклюжий пальт. Первые пару кварталов он заметно прихрамывал, но постепенно кровь пробила дорогу в сдавленных отеками сосудах, и мускулы занялись тем, чем и должны заниматься: переносить могучее тело из одной точки пространства в другую. Прошло меньше часа, и они уже были у цели. Сдобренная охрой, намеренно небрежная штукатурка дома Тихо Сетона под лучами низкого осеннего солнца выглядела очень красиво. Кардель выплюнул табачную жвачку и нетерпеливо растер каблуком.

— И что? Уже как бы стало привычкой: каждый раз, как я стою с кем-то из братьев Винге перед домом… я имею в виду, не просто домом, а этаким… ничего хорошего не сулящим домом… дома, как известно, разные бывают. И как туда попасть? Предложение, знаете ли, всегда одно: постучать в дверь и сообщить о прибытии. Ничего другого нет. Или как?

— Вы правы, конечно. Но как подумаю, что мы там увидим… извините, дрожь пробирает.

Калитка не заперта. Они прошли по вымощенной розовым камнем дорожке. На стук долго никто не отвечал. Наконец послышался испуганный голос:

— Нам ничего не надо. Оставьте нас в покое.

Кардель поспешил упомянуть полицейское управление, но дверь открылась, только когда он наобум назвал имя всесильного Ульхольма, стокгольмского полицеймейстера. Открылась… можно и так сказать; скорее, приоткрылась. В щелку выглянула молодая женщина. Служанка, судя по мелькнувшему кружевному фартуку. Бледная, вид такой, будто увидела привидение.

— Нам надо по возможности поговорить с фру Сетон. — Как можно спокойнее и доброжелательнее произнес Винге.

Служанка вздохнула и глянула на него так, будто он велел ей достать луну с неба. По возможности…

— Госпожа не принимает.

Служанка хотела было захлопнуть дверь, но Кардель предусмотрительно вставил в щель ногу. Она не рассчитала силы, дверь вырвалась у нее рук и открылась настежь. Кардель втиснулся в холл.

— Бери-ка ты хорошенькие ножки в хорошенькие ручки и предупреди хозяйку: посетители ждут. Надо ей привести себя в порядок, пусть приводит, не надо — еще лучше. Подождем. Но недолго. В случае чего и сами найдем дорогу. Не заблудимся.

Она исчезла. На полу в холле лежит пыль таким слоем, что легко различить немногочисленные тропинки, протоптанные обитателями. Большая люстра, канделябры на стенах — но не зажжена ни одна свеча. В полумраке портреты на стенах и вдоль лестничных маршей выглядят, как навеки приклеенные к стене, изнемогающие от тоски серые призраки.

Ждать пришлось недолго — служанка вернулась и молча махнула рукой: следуйте за мной.

Винге и Кардель двинулись по довольно длинному коридору первого этажа. В конце коридор повернул, и они оказались в комнате, где уже были поставлены два стула — один подле другого. Обстановка очень красивая, на стенах штофные обои с повторяющимся рисунком: переплетение цветочных и лавровых венков. Портреты и пейзажи подвешены сутажным шнурком к потолочным багетам, а места крепления кокетливо прикрыты шелковыми розетками. Оба больших окна открыты — видимо, открыли только что, решили проветрить. Белые атласные гардины нетерпеливо колышутся от сквозняка; так хозяйка машет случайно забредшей в комнату собачонке: убирайся-ка отсюда поскорее! Повсюду букеты роз — в вазах, в жардиньерках, даже в медных горшках, которым место скорее в кухне, чем в парадных комнатах. У непривычного Карделя от одуряюще-сладкого запаха закружилась не очень еще крепкая голова. Но даже этот все перешибающий аромат не в силах был заглушить другой запах.

Запах тления. Будто где-то под половицами сдохла крыса.

Посредине комнаты стоит огромная кровать с задернутым полупрозрачным пологом, сквозь который только угадываются контуры лежащей в постели женщины. Кровать, несомненно, предназначена для двоих, но она занимает ее всю. Гора жира колеблется в такт хриплому, натужному дыханию.

— Фру Сетон?

Женщина за пологом неожиданно хихикнула.

— Вы спросили, нельзя ли… меня повидать. Меня ли? Вы уверены? Вам нужна именно я, а не мой муж?

Кардель оторопел. Он ожидал услышать что угодно. Окрик, ругательства, требование убраться — только не этот писклявый, почти младенческий голосок. Не может такая туша так разговаривать. Это было настолько противоестественно, что его зазнобило. Волосы на руках и загривке встали дыбом. Но не только тембр — женщина говорила с трудом, язык заплетался, фразы выстраивались неохотно. Мало того: каждое предложение сопровождалось странным скребущим звуком, будто водили ножом по стеклу.

— Вы… охотитесь за моим мужем?

— Да, мы охотимся за вашим мужем, — Винге ответил мгновенно, без тени сомнения.

— Долго же вы собирались. Я давно таких, как вы… нет, врать не буду. Ждала, да, но не таких…

Она замолчала и словно замерла. Винге показалось, что даже приподнявшиеся парусом атласные гардины застыли в незавершенном движении. Прошла чуть ли не вечность, прежде чем раздался звон колокольчика.

Почти мгновенно на пороге появилась все та же служанка.

— Да, госпожа?

— Милашка Густава… сделай одолжение… можешь подойти поближе?

Служанка сделала неизвестно кому адресованный книксен и подошла к постели.

— Скажи… ты давно за мной смотришь?

— Полгода, госпожа.

— Ты прекрасно справляешься… Все, все… молодец: и белье поменять, и пролежни, камфарное масло, не так ли… и все же… не думаю, что ты очень умна. Неужели тебе не хватило полугода? Неужели не догадалась, почему… как я…

Служанка не ответила ни да, ни нет. Заерзала, будто се кусали сразу тысячи блох.

— Ты его боишься до полусмерти, не так ли? Моего мужа?

Бедняжка уставилась в пол, сложила молитвенно руки и тихо заплакала.

— И правильно делаешь, что боишься. Тихо платит тебе куда больше, чем ты заслуживаешь… не за работу же! За преданность, вот за что он тебе платит. За преданность и, конечно, за молчание. Если бы эти… господа… — Кар делю показалось, что в голосе прозвучала усмешка. — Если бы господа не догадались… соврать, что они… что они из полиции, ты бы выполнила его приказ: никого и ни при каких условиях… ни под каким видом не пускать. Конечно, ты будешь… ты попробуешь вымолить прощение… но… короче, погляди на этих господ и заруби себе на носу. Если ты хоть словом обмолвишься мужу про их приход, моя… моя жизнь покажется тебе раем. Этакой, знаешь… вечеринкой в Королевском саду. Вот этот здоровенный… он же пальт, так и стоит в его бумагах… пальт. Он даже не чихнет, отволочет тебя в Прядильный дом, и если ты пока… если ты все еще девица, по пути он тебе поможет избавиться от этого бремени. И не он один. Учителей найдется — хоть отбавляй. Мордашка у тебя смазливая… а остальные девки в Прядильном доме? Да они в очередь выстроятся, пока ты не вылижешь у них у всех между ног… так и будешь лизать, до блеска, пока они не разбредутся по своим койкам враскоряку. Ты, надеюсь, поняла, о чем я, милашка Густава? Можешь не отвечать… кивни, если поняла… и, кстати, вытри мне подбородок.

Служанка быстро и мелко закивала, метнулась к постели. Вытерла хозяйке подбородок и убежала, оставляя мокрые следы — на паркете осталась небольшая лужа. Бедняжка описалась от ужаса. Запах мочи тут же затерялся в удушливом, почти похоронном аромате сотен роз.