— Если все пройдет гладко, вернусь на рассвете. Самое позднее — к полудню.
Детишки проводили мать глазами и уставились на Кар-дел я — серьезно, изучающе: неужели это чучело и есть наша новая нянька? И не успела Анна Стина скрыться за деревьями, начали горько плакать.
— Долгим будет день, — пробормотал Кардель; вспомнил рассказ Винге о восковой фигуре Дамьена.
Она прибавила шаг, чтобы не слышать раздирающего душу крика младенцев — не дай Бог пошатнется решимость. Вернется в землянку— погубит и себя, и малышей. Вышла на опушку, посмотрела, как предвечернее солнце играет в пыльных окнах «Маленького Янса». Поморщилась — запахло Болотом. Идти еще далеко. Пройти весь Норрмальм, миновать Кошачье море, через мост в город.
А дальше — прямая дорога в Прядильный дом.
19
Анна Стина остановилась у подъемных мостиков Польхемского шлюза. Надо дождаться сумерек. Здесь, в людском водовороте, меньше шансов, что кто-то се узнает. Опустила платок на брови и осмотрелась. Вон там, рядом с мельницей, прекрасное место. К тому же виден циферблат на шпиле церкви Гертруды.
Приближается ночь. Ночь воров. В этом месяце она обещает быть особенно воровской: в городе полно иногородних, пришедших поглазеть на публичную порку Магдалены Руденшёльд. У дверей питейных заведений длинные очереди; кабатчики, оглядевшись по сторонам, открывают задолго до разрешенного срока — как упустить случай ощипать пьяных провинциалов! Анна Стина укрылась за бочкой и несколько минут с тревогой вслушивалась во все усиливающийся шум. Пьяные мужские выкрики — языки заплетаются уже настолько, что слов не разобрать; кто-то поет, кто-то переругивается, то и дело вспыхивают драки.
Становится все темнее и темнее. Фонарщиков не видно — не беда; трое молодых парней, собрав с зевак несколько рундстюкке, встают друг другу на плечи, и — хоп! — верхний, совсем мальчишка, ловко зажигает фонарь. Хохот и аплодисменты. То и дело слышны горестные вопли несчастных, лишившихся своих кошельков. Женские крики о помощи — наверняка какая-нибудь служанка неосторожно забрела в темный переулок, где ее уже поджидали изнемогающие от пьяной похоти парни. Бедняжка… была бы поумней, притворилась бы ночной бабочкой. Но крайней мере, заработала бы хоть несколько монет. Сосиски все слышат, но они и сами пьяны в стельку. Попыхивают своими меловым трубками и пожимают плечами — а вы что хотели? Ночь воров! Если ты не дурак, знаешь ее законы. А не знаешь — пеняй на себя. Любая попытка сопротивляться охватившему Стокгольм безумию обречена на провал.
Высоченный шпиль Немецкой церкви постепенно сливается с темнеющим с каждой минутой небом. Наконец колокол пробил восемь. Нора.
Перешла на Слюссен — и по спине пробежала дрожь. Как давно она тут не была, в предместье Мария, где прошло ее детство! Кажется, с тех пор минула вечность. Никто и не заметил ее исчезновения.
Ничего не изменилось. Ночь окрасила желтые и оливковые фасады в одинаковый серый цвет, но этажей по-прежнему удручающе много, под черепичной крышей каждого из них живут в страшной тесноте сотни и сотни горожан. Крылья мельницы изо всех сил стараются укротить свежий морской бриз, но, судя по тому, как медленно и лениво они вращаются, сил у них немного. Протухшую лужу Фатбурена отсюда не видно, но запах дает о себе знать. Рабочий день вот-вот закончится. Постепенно стихает лязганье листового железа, докеры, судя по всему, уже совершенно пьяны; бочки с грузом то и дело валятся и катятся по сходням, угрожая раздавить каждого, кто попадется им на пути. Недостроенный шпиль церкви Святой Марии похож на безобразную рану в звездном, совершенно черном, безлунном небе.
Но времени для размышлений и воспоминаний нет. Надо спешить. Она чуть не побежала по Хорнсгатан.
Странно: до этого страха не было. Лишь когда гора Ансгара преградила дорогу и улица начала сворачивать вправо, к южному берегу Меларена, ее охватила паника. Цель близка: перейти короткий Мост Вздохов, и она на Лонгхольмене. Прядильный дом с ледяным, неподвижным терпением ждет ее возвращения. Берег пуст, но в любой момент могут появиться пальты, надо быть настороже. В темноте угадывается узкий пролив. Она почти ничего не видит, ничего не слышит. Внезапно нависла пугающая тишина. Как быть? Перебежать мост или спокойно перейти? Наверное, лучше перейти: бегущая фигура может даже в темноте привлечь чье-то внимание. Скрип дощатого настила — как пушечные выстрелы. Перебежала мост, остановилась, прислушалась и вздрогнула: в воде что-то плеснуло. Потом еще раз… кто-то гребет? Не сразу сообразила: бьется в вентере пойманная рыба.
Впервые за год она ступила на каменистую землю проклятого острова. Попыталась сориентироваться. Где-то справа — дом инспектора Ханса Бьоркмана. Вряд ли теперь можно послушать его красивый, хоть и тронутый возрастом баритон, выводящий полузабытые оперные арии: и он, и пастор Неандер разъехались в разные концы света.
Вот здесь, слева, должен быть заросший сад. Так и есть. Она выставила перед собой руки, сделала несколько шагов и наткнулась на колючий куст шиповника. Присела на корточки — решила подождать до полуночи, когда все наверняка будут спать. Сердце билось так, что если бы кто-то шел мимо, наверняка услышал бы эти быстрые, глухие удары.
Анна Стина насторожилась: по мосту, дребезжа на расхлябанных досках, проехала телега. Наверняка пальты. Возвращаются после ночной смены. Выждала минут двадцать и, согнувшись, пробежала несколько шагов.
Он оказался ближе, чем ей казалось. Вот же они, флигели по сторонам двора. Прядильный дом. И посередине навечно забрызганный кровью колодец, вокруг которого Петтер Петтерссон и его Мастер Эрик устраивают свои смертельные танцы.
Светится только пара обращенных к заливу окон. Подкралась к стене и потрогала грубую штукатурку. Днем она желто-зеленая от купороса, а сейчас черная, как и всё вокруг.
Анна Стина попыталась ощутить исходящую от этого здания злую волю, глухой похоронный пульс, но ничего не почувствовала. Дом и есть дом; зло творят не стены и перекрытия, а люди. Само строение — всего лишь немой свидетель. Ему никогда не суждено поделиться воспоминаниями. Камни хранят память, но они безъязыки.
Прислушалась — все тихо. И снаружи, и внутри.
Попыталась вспомнить последний день, когда она видела эти стены, — но память отказывалась. Помнила только, как преодолела последние дюймы, помнила легкий бриз, гигантский, вспыхивающий далекими зарницами парус неба, мгновенно выветривший из души холодный ужас… но где искать тайный лаз?
Она напрягла намять. С короткой стороны… да, скорее всего, там. Начала с угла и на коленках поползла вдоль стены, ощупывая холодную землю у фундамента. Долго искать не пришлось — лаз сам напомнил о себе, дохнул смрадом, от которого у нее зашевелились волосы на голове. Анна Стина сунула руку и страх перешел в ужас. Какой узкий… Врата в преисподнюю в миниатюре.
Неудивительно, что Альма Густафсдоттер нашла здесь свою могилу.
Ночь впервые за много дней выпала довольно теплая — большая удача. Она осознала это, только когда разделась догола. Свернула одежду в узелок и поясом юбки привязала к ноге. Башмаки — туда же.
Легла на спину, вытянула руки и двинулась вперед. Пятки и голова, плечи, лопатки и ягодицы превратились в членики огромного червя, прокладывающего путь в подземное царство, дюйм за дюймом. Каменные стены упорно не желали уступать ей дорогу; казалось, с каждым движением их объятья становятся все теснее и теснее.
Анна Стина знала — дальше будет хуже. Она еще не доползла до места, ставшего могилой Альмы. Места, где фундамент немного просел и лаз стал совсем узким. Она наткнулась на него головой и остановилась, собираясь с решимостью ползти дальше. Одно из двух: либо каменные тиски позволят ей проскользнуть, либо зажмут так, что ей никогда отсюда не выбраться. Собралась с силами, сделала глубокий вдох. Подождала немного, выдохнула так, что начало першить в горле, и двинулась вперед. И остановилась: застряла грудная клетка. Она попыталась вдохнуть. В глазах заплясали кровавые искры. Ее охватила паника. В последней тщетной попытке сохранить жизнь начала проталкиваться вперед, назад — куда угодно, лишь бы выбраться из этих тисков. В тот раз стены были скользкими от вытекающих из разлагающегося трупа Альмы жидкостей. Своего рода смазка. А сейчас грубый камень был беспощаден: крысы вылизали его досуха.
И, к своему ужасу, Анна Стина осознала: тело ее изменилось. Год назад она наверняка была худее.
Ни вперед, ни назад пути нет.
20
Наткнулась пальцем на что-то влажное и чуть не вскрикнула. Крысиный нос. Оказывается, на шорох и необычный запах прибежала любопытная крыса. Вскрикнула еле слышно — но этого хватило, чтобы испугать нежеланную гостью. Крыса убежала, но Анна Стина прекрасно понимала — ненадолго. Тепло ее тела, запах свежего мяса… что может быть привлекательнее для этих жутких созданий? Куда лучше, чем пересоленная солонина из бочек и протухшая репа. Крыса вернется. Может быть, одна, а может, и с целой стаей — если одна узнала ее секрет, узнают и другие. Единственная защита — вытянутые вперед руки. Если крысы доберутся до лица — ей конец.
Где-то там, снаружи, продолжает идти время, но здесь оно остановилось. Все, что она может сделать, — попытаться овладеть дыханием. Поверхностный судорожный вдох, полный выдох. Вдох— выдох. Придавленная камнем кожа постепенно теряет чувствительность.
Вновь явилась крыса. Шаги ее мягких лап, почти неслышные, все равно отдаются глухим эхом где-то там, в черном чреве туннеля. Все ближе и ближе. Резкое движение кисти — и крыса вновь обращена в бегство.
До поры до времени.
Плакать нельзя. Судороги всхлипываний передаются на спину, и выступы камня находят на голом теле все новые места и врезаются с такой яростью, будто это не случайные куски равнодушной скальной породы, а ее злейшие враги.
Она лежит молча и ждет конца — неизбежного, но очень нескорого конца. Как долго смерть будет играть с ней в кошки-мышки, прежде чем окажет ей милость. Может, поторопить? Прижать крысу подбородком к плечу и ждать, пока она перегрызет сонную артерию?
Шорох лап где-то рядом. Их уже много.
Реальность изменилась. Она уже совсем иная, чем была час назад. Все вокруг черно и лишено смысла. Если не шевелиться, трудно понять, где кончается плоть и начинается каменный, придавивший ее потолок лаза. Почти невозможно определить, открыты глаза или закрыты. Приходится несколько раз моргнуть и по движению век определить: да, глаза открыты. Или закрыты. Из темноты ни с того ни с сего возникают яркие цвета: зеленый, как майская трава… серебристо-прозрачный, как тонкая пленка воды на камнях, когда откатилась волна прибоя. Или как ручей в лесу.
Откуда у Майи вырезанный из коры кораблик? Склонилась над этим журчащим ручьем… но что это? Она уже не крошечная девчушка. Почти девушка с длинными гладкими ногами. Сидит на корточках, круглые колени чуть не прижаты к розовым ушам. И Карл… он стоит позади, чуть пониже ростом.
— Мама сказала, надо быть осторожным с водой. — В глазах сомнение.
Майя фыркает, не поворачивая головы, откидывает прядь со лба — надо изловчиться опустить кораблик в ручей так, чтобы он не перевернулся. Как она похожа на бабушку, на мать Анны Стины! А у Карла такие же голубые глаза, как у нее самой. И вот Майя бережно отпускает суденышко. Сучок, изображающий киль, помогает ему обрести равновесие, и кораблик, покачавшись, пускается в плавание. Дети, хохоча, бегут за ним. Анна Стина смотрит, и се охватывает страх. Верно ли нагадала Лиза-Отшельница на листиках земляники? «Твои дети вырастут сильными и здоровыми…»
Резкая боль — крыса впилась в указательный палец. Верхние резцы скользнули по ногтю, а нижними она прокусила подушечку. Анна Стина судорожно сжала руку и чуть не ухватила крысу за передние лапы. Та заверещала, вырвалась и убежала.
Наверняка запомнила вкус ее крови.
Внезапная боль заставила ее очнуться от смертельного забытья. Как она могла забыть! Оставила беззащитных младенцев под присмотром человека, который вряд ли сумеет выдержать их хотя бы сутки. Сцедила довольно много молока, но теперь-то оно наверняка кончилось. Где-то там, в лесу, плачут ее голодные малыши. Она судорожно всхлипнула, и камень тут же больно врезался ей в лопатку.
Что-то происходит… что? Ей вдруг стало жарко. Попробовала пошевелиться, и показалось, что каменные объятия немного ослабли. Почему она вся мокрая? Неважно…
Анна подогнула ногу, нашла упор, выдохнула, что есть силы и продвинулась вперед. На дюйм, потом еще на один. Здесь совсем чуть-чуть, но просторнее, и она может сделать глубокий вдох. Еще один дюйм. И еще один И только запах, знакомый запах напомнил, чему обязана она спасением.
Материнское молоко. Грудь не выдержала напора скопившегося и не сцеженного молока. Она стала меньше, и Анна Стина сумела выскользнуть из каменных тисков.
21
На выходе из туннеля тоже совершенно темно. Но это другая темнота, хотя и не менее отвратительная. По-видимому, с тех пор как Анна Стина перетащила в подвал останки Альмы Густафсдоттер, сюда ник го и не заходил. Посчитали, что это труп самой Анны Стины. Число беглянок сравнялось с числом погибших, на том и успокоились. Трупного смрада уже не заметно, но протухшие овощи в бочках воняли так, что Анна Стина зажала нос и постаралась дышать ртом. Она нащупала полопавшиеся, кишащие мокрицами мешки. Какие-то летучие насекомые, перепуганные неожиданным вторжением, то и дело натыкались на ее голое тело и в ужасе отскакивали. Память об этом омерзительном подвале, которую она уже больше года старалась вытравить, вспыхнула с новой силой.
Но медлить нельзя. Быстро оделась в темноте, сориентировалась, где должна быть дверь, — но двери на месте не оказалось. Пошла на ощупь вдоль стены и все же нашла. Прислушалась.
Тишина. Прядильный дом спит.
Поднялась по лесенке на первый этаж. Над головой, на втором этаже — комнаты пальтов. Прислушалась — отдаленный хоровой храп. Попробовать открыть ключом дверь? Страшно… сначала лечь на пол и заглянуть в щель под дверью.
Ни звука, ни огонька.
Ключи туго спеленаты тряпкой, чтобы не гремели. Попробовала один, другой. Подошел третий, хотя и с трудом. Дюлитц все рассчитал — замки старые и мало чем отличаются друг от друга.
Здесь какая-то контора. Беспорядок. На полках — навалившиеся друг на друга толстые папки. Воздух, как часто бывает в помещениях, где хранятся бумаги, — сухой и пахнет пылью. Еще одна дверь, еще один ключ. Выход на другую лестничную площадку. Глаза понемногу привыкли к темноте, она кое-что начала различать. На той стороне холла — временное убежище новой заключенной, бывшие покои безумного пастора Неандера.
Впервые она не смогла подобрать ключ. Пробовала один за другим, пока не сообразила, что дверь попросту не заперта. Слегка приоткрыла — на каменный пол вылетела стрела света.
Пленница не спит.
Сидит у резного туалетного столика перед зеркалом в отделанной сусальным золотом раме и расчесывает волосы. Поворачивает голову направо, налево — видно, оценивает, насколько пострадала ее красота за год в тюрьме. Время от времени откидывает голову — смотрит, исчезает ли неопрятная складка на шее.
Анна Стина остановилась в нерешительности. Как прервать молчание? Так ничего и не придумала — узница ее опередила.
— Почему ты меня беспокоишь? Ты что, не знаешь, который час? Глубокая ночь!
Магдалена Руденшёльд заметно недовольна.
— Что это значит? Мне лгут в лицо! Ульхольм поклялся всем, что мог придумать! Обещал избавить меня от встреч с… неужели недостаточно, что меня заперли с потаскухами и бродягами? И все ради того, чтобы унизить! Зачем ты пришла? Хочешь что-то украсть? Или потом хвастаться подружкам по несчастью, что видела не кого-нибудь, а саму Маллу Руденшёльд?
Анне Стине стало очень обидно.
— Я пришла с поручением, — сухо произнесла она и вытащила из кармана юбки конверт.
Магдалена Руденшёльд вскочила так, будто в стуле, на котором она восседала, была спрятана особая пружина. Подбежала, чуть ли не вырвала из рук Анны Стины конверт и вскрыла его ловким, давно отработанным движением ногтя. Прочитала за несколько секунд, поднесла к пламени свечи, подождала несколько секунд. Убедилась — горит надежно. Бросила пылающую бумажку в изразцовую печь, со злорадной усмешкой вернулась к столику и обмакнула перо в чернильницу; перо заплясало по бумаге с непостижимой быстротой.
Детишки проводили мать глазами и уставились на Кар-дел я — серьезно, изучающе: неужели это чучело и есть наша новая нянька? И не успела Анна Стина скрыться за деревьями, начали горько плакать.
— Долгим будет день, — пробормотал Кардель; вспомнил рассказ Винге о восковой фигуре Дамьена.
Она прибавила шаг, чтобы не слышать раздирающего душу крика младенцев — не дай Бог пошатнется решимость. Вернется в землянку— погубит и себя, и малышей. Вышла на опушку, посмотрела, как предвечернее солнце играет в пыльных окнах «Маленького Янса». Поморщилась — запахло Болотом. Идти еще далеко. Пройти весь Норрмальм, миновать Кошачье море, через мост в город.
А дальше — прямая дорога в Прядильный дом.
19
Анна Стина остановилась у подъемных мостиков Польхемского шлюза. Надо дождаться сумерек. Здесь, в людском водовороте, меньше шансов, что кто-то се узнает. Опустила платок на брови и осмотрелась. Вон там, рядом с мельницей, прекрасное место. К тому же виден циферблат на шпиле церкви Гертруды.
Приближается ночь. Ночь воров. В этом месяце она обещает быть особенно воровской: в городе полно иногородних, пришедших поглазеть на публичную порку Магдалены Руденшёльд. У дверей питейных заведений длинные очереди; кабатчики, оглядевшись по сторонам, открывают задолго до разрешенного срока — как упустить случай ощипать пьяных провинциалов! Анна Стина укрылась за бочкой и несколько минут с тревогой вслушивалась во все усиливающийся шум. Пьяные мужские выкрики — языки заплетаются уже настолько, что слов не разобрать; кто-то поет, кто-то переругивается, то и дело вспыхивают драки.
Становится все темнее и темнее. Фонарщиков не видно — не беда; трое молодых парней, собрав с зевак несколько рундстюкке, встают друг другу на плечи, и — хоп! — верхний, совсем мальчишка, ловко зажигает фонарь. Хохот и аплодисменты. То и дело слышны горестные вопли несчастных, лишившихся своих кошельков. Женские крики о помощи — наверняка какая-нибудь служанка неосторожно забрела в темный переулок, где ее уже поджидали изнемогающие от пьяной похоти парни. Бедняжка… была бы поумней, притворилась бы ночной бабочкой. Но крайней мере, заработала бы хоть несколько монет. Сосиски все слышат, но они и сами пьяны в стельку. Попыхивают своими меловым трубками и пожимают плечами — а вы что хотели? Ночь воров! Если ты не дурак, знаешь ее законы. А не знаешь — пеняй на себя. Любая попытка сопротивляться охватившему Стокгольм безумию обречена на провал.
Высоченный шпиль Немецкой церкви постепенно сливается с темнеющим с каждой минутой небом. Наконец колокол пробил восемь. Нора.
Перешла на Слюссен — и по спине пробежала дрожь. Как давно она тут не была, в предместье Мария, где прошло ее детство! Кажется, с тех пор минула вечность. Никто и не заметил ее исчезновения.
Ничего не изменилось. Ночь окрасила желтые и оливковые фасады в одинаковый серый цвет, но этажей по-прежнему удручающе много, под черепичной крышей каждого из них живут в страшной тесноте сотни и сотни горожан. Крылья мельницы изо всех сил стараются укротить свежий морской бриз, но, судя по тому, как медленно и лениво они вращаются, сил у них немного. Протухшую лужу Фатбурена отсюда не видно, но запах дает о себе знать. Рабочий день вот-вот закончится. Постепенно стихает лязганье листового железа, докеры, судя по всему, уже совершенно пьяны; бочки с грузом то и дело валятся и катятся по сходням, угрожая раздавить каждого, кто попадется им на пути. Недостроенный шпиль церкви Святой Марии похож на безобразную рану в звездном, совершенно черном, безлунном небе.
Но времени для размышлений и воспоминаний нет. Надо спешить. Она чуть не побежала по Хорнсгатан.
Странно: до этого страха не было. Лишь когда гора Ансгара преградила дорогу и улица начала сворачивать вправо, к южному берегу Меларена, ее охватила паника. Цель близка: перейти короткий Мост Вздохов, и она на Лонгхольмене. Прядильный дом с ледяным, неподвижным терпением ждет ее возвращения. Берег пуст, но в любой момент могут появиться пальты, надо быть настороже. В темноте угадывается узкий пролив. Она почти ничего не видит, ничего не слышит. Внезапно нависла пугающая тишина. Как быть? Перебежать мост или спокойно перейти? Наверное, лучше перейти: бегущая фигура может даже в темноте привлечь чье-то внимание. Скрип дощатого настила — как пушечные выстрелы. Перебежала мост, остановилась, прислушалась и вздрогнула: в воде что-то плеснуло. Потом еще раз… кто-то гребет? Не сразу сообразила: бьется в вентере пойманная рыба.
Впервые за год она ступила на каменистую землю проклятого острова. Попыталась сориентироваться. Где-то справа — дом инспектора Ханса Бьоркмана. Вряд ли теперь можно послушать его красивый, хоть и тронутый возрастом баритон, выводящий полузабытые оперные арии: и он, и пастор Неандер разъехались в разные концы света.
Вот здесь, слева, должен быть заросший сад. Так и есть. Она выставила перед собой руки, сделала несколько шагов и наткнулась на колючий куст шиповника. Присела на корточки — решила подождать до полуночи, когда все наверняка будут спать. Сердце билось так, что если бы кто-то шел мимо, наверняка услышал бы эти быстрые, глухие удары.
Анна Стина насторожилась: по мосту, дребезжа на расхлябанных досках, проехала телега. Наверняка пальты. Возвращаются после ночной смены. Выждала минут двадцать и, согнувшись, пробежала несколько шагов.
Он оказался ближе, чем ей казалось. Вот же они, флигели по сторонам двора. Прядильный дом. И посередине навечно забрызганный кровью колодец, вокруг которого Петтер Петтерссон и его Мастер Эрик устраивают свои смертельные танцы.
Светится только пара обращенных к заливу окон. Подкралась к стене и потрогала грубую штукатурку. Днем она желто-зеленая от купороса, а сейчас черная, как и всё вокруг.
Анна Стина попыталась ощутить исходящую от этого здания злую волю, глухой похоронный пульс, но ничего не почувствовала. Дом и есть дом; зло творят не стены и перекрытия, а люди. Само строение — всего лишь немой свидетель. Ему никогда не суждено поделиться воспоминаниями. Камни хранят память, но они безъязыки.
Прислушалась — все тихо. И снаружи, и внутри.
Попыталась вспомнить последний день, когда она видела эти стены, — но память отказывалась. Помнила только, как преодолела последние дюймы, помнила легкий бриз, гигантский, вспыхивающий далекими зарницами парус неба, мгновенно выветривший из души холодный ужас… но где искать тайный лаз?
Она напрягла намять. С короткой стороны… да, скорее всего, там. Начала с угла и на коленках поползла вдоль стены, ощупывая холодную землю у фундамента. Долго искать не пришлось — лаз сам напомнил о себе, дохнул смрадом, от которого у нее зашевелились волосы на голове. Анна Стина сунула руку и страх перешел в ужас. Какой узкий… Врата в преисподнюю в миниатюре.
Неудивительно, что Альма Густафсдоттер нашла здесь свою могилу.
Ночь впервые за много дней выпала довольно теплая — большая удача. Она осознала это, только когда разделась догола. Свернула одежду в узелок и поясом юбки привязала к ноге. Башмаки — туда же.
Легла на спину, вытянула руки и двинулась вперед. Пятки и голова, плечи, лопатки и ягодицы превратились в членики огромного червя, прокладывающего путь в подземное царство, дюйм за дюймом. Каменные стены упорно не желали уступать ей дорогу; казалось, с каждым движением их объятья становятся все теснее и теснее.
Анна Стина знала — дальше будет хуже. Она еще не доползла до места, ставшего могилой Альмы. Места, где фундамент немного просел и лаз стал совсем узким. Она наткнулась на него головой и остановилась, собираясь с решимостью ползти дальше. Одно из двух: либо каменные тиски позволят ей проскользнуть, либо зажмут так, что ей никогда отсюда не выбраться. Собралась с силами, сделала глубокий вдох. Подождала немного, выдохнула так, что начало першить в горле, и двинулась вперед. И остановилась: застряла грудная клетка. Она попыталась вдохнуть. В глазах заплясали кровавые искры. Ее охватила паника. В последней тщетной попытке сохранить жизнь начала проталкиваться вперед, назад — куда угодно, лишь бы выбраться из этих тисков. В тот раз стены были скользкими от вытекающих из разлагающегося трупа Альмы жидкостей. Своего рода смазка. А сейчас грубый камень был беспощаден: крысы вылизали его досуха.
И, к своему ужасу, Анна Стина осознала: тело ее изменилось. Год назад она наверняка была худее.
Ни вперед, ни назад пути нет.
20
Наткнулась пальцем на что-то влажное и чуть не вскрикнула. Крысиный нос. Оказывается, на шорох и необычный запах прибежала любопытная крыса. Вскрикнула еле слышно — но этого хватило, чтобы испугать нежеланную гостью. Крыса убежала, но Анна Стина прекрасно понимала — ненадолго. Тепло ее тела, запах свежего мяса… что может быть привлекательнее для этих жутких созданий? Куда лучше, чем пересоленная солонина из бочек и протухшая репа. Крыса вернется. Может быть, одна, а может, и с целой стаей — если одна узнала ее секрет, узнают и другие. Единственная защита — вытянутые вперед руки. Если крысы доберутся до лица — ей конец.
Где-то там, снаружи, продолжает идти время, но здесь оно остановилось. Все, что она может сделать, — попытаться овладеть дыханием. Поверхностный судорожный вдох, полный выдох. Вдох— выдох. Придавленная камнем кожа постепенно теряет чувствительность.
Вновь явилась крыса. Шаги ее мягких лап, почти неслышные, все равно отдаются глухим эхом где-то там, в черном чреве туннеля. Все ближе и ближе. Резкое движение кисти — и крыса вновь обращена в бегство.
До поры до времени.
Плакать нельзя. Судороги всхлипываний передаются на спину, и выступы камня находят на голом теле все новые места и врезаются с такой яростью, будто это не случайные куски равнодушной скальной породы, а ее злейшие враги.
Она лежит молча и ждет конца — неизбежного, но очень нескорого конца. Как долго смерть будет играть с ней в кошки-мышки, прежде чем окажет ей милость. Может, поторопить? Прижать крысу подбородком к плечу и ждать, пока она перегрызет сонную артерию?
Шорох лап где-то рядом. Их уже много.
Реальность изменилась. Она уже совсем иная, чем была час назад. Все вокруг черно и лишено смысла. Если не шевелиться, трудно понять, где кончается плоть и начинается каменный, придавивший ее потолок лаза. Почти невозможно определить, открыты глаза или закрыты. Приходится несколько раз моргнуть и по движению век определить: да, глаза открыты. Или закрыты. Из темноты ни с того ни с сего возникают яркие цвета: зеленый, как майская трава… серебристо-прозрачный, как тонкая пленка воды на камнях, когда откатилась волна прибоя. Или как ручей в лесу.
Откуда у Майи вырезанный из коры кораблик? Склонилась над этим журчащим ручьем… но что это? Она уже не крошечная девчушка. Почти девушка с длинными гладкими ногами. Сидит на корточках, круглые колени чуть не прижаты к розовым ушам. И Карл… он стоит позади, чуть пониже ростом.
— Мама сказала, надо быть осторожным с водой. — В глазах сомнение.
Майя фыркает, не поворачивая головы, откидывает прядь со лба — надо изловчиться опустить кораблик в ручей так, чтобы он не перевернулся. Как она похожа на бабушку, на мать Анны Стины! А у Карла такие же голубые глаза, как у нее самой. И вот Майя бережно отпускает суденышко. Сучок, изображающий киль, помогает ему обрести равновесие, и кораблик, покачавшись, пускается в плавание. Дети, хохоча, бегут за ним. Анна Стина смотрит, и се охватывает страх. Верно ли нагадала Лиза-Отшельница на листиках земляники? «Твои дети вырастут сильными и здоровыми…»
Резкая боль — крыса впилась в указательный палец. Верхние резцы скользнули по ногтю, а нижними она прокусила подушечку. Анна Стина судорожно сжала руку и чуть не ухватила крысу за передние лапы. Та заверещала, вырвалась и убежала.
Наверняка запомнила вкус ее крови.
Внезапная боль заставила ее очнуться от смертельного забытья. Как она могла забыть! Оставила беззащитных младенцев под присмотром человека, который вряд ли сумеет выдержать их хотя бы сутки. Сцедила довольно много молока, но теперь-то оно наверняка кончилось. Где-то там, в лесу, плачут ее голодные малыши. Она судорожно всхлипнула, и камень тут же больно врезался ей в лопатку.
Что-то происходит… что? Ей вдруг стало жарко. Попробовала пошевелиться, и показалось, что каменные объятия немного ослабли. Почему она вся мокрая? Неважно…
Анна подогнула ногу, нашла упор, выдохнула, что есть силы и продвинулась вперед. На дюйм, потом еще на один. Здесь совсем чуть-чуть, но просторнее, и она может сделать глубокий вдох. Еще один дюйм. И еще один И только запах, знакомый запах напомнил, чему обязана она спасением.
Материнское молоко. Грудь не выдержала напора скопившегося и не сцеженного молока. Она стала меньше, и Анна Стина сумела выскользнуть из каменных тисков.
21
На выходе из туннеля тоже совершенно темно. Но это другая темнота, хотя и не менее отвратительная. По-видимому, с тех пор как Анна Стина перетащила в подвал останки Альмы Густафсдоттер, сюда ник го и не заходил. Посчитали, что это труп самой Анны Стины. Число беглянок сравнялось с числом погибших, на том и успокоились. Трупного смрада уже не заметно, но протухшие овощи в бочках воняли так, что Анна Стина зажала нос и постаралась дышать ртом. Она нащупала полопавшиеся, кишащие мокрицами мешки. Какие-то летучие насекомые, перепуганные неожиданным вторжением, то и дело натыкались на ее голое тело и в ужасе отскакивали. Память об этом омерзительном подвале, которую она уже больше года старалась вытравить, вспыхнула с новой силой.
Но медлить нельзя. Быстро оделась в темноте, сориентировалась, где должна быть дверь, — но двери на месте не оказалось. Пошла на ощупь вдоль стены и все же нашла. Прислушалась.
Тишина. Прядильный дом спит.
Поднялась по лесенке на первый этаж. Над головой, на втором этаже — комнаты пальтов. Прислушалась — отдаленный хоровой храп. Попробовать открыть ключом дверь? Страшно… сначала лечь на пол и заглянуть в щель под дверью.
Ни звука, ни огонька.
Ключи туго спеленаты тряпкой, чтобы не гремели. Попробовала один, другой. Подошел третий, хотя и с трудом. Дюлитц все рассчитал — замки старые и мало чем отличаются друг от друга.
Здесь какая-то контора. Беспорядок. На полках — навалившиеся друг на друга толстые папки. Воздух, как часто бывает в помещениях, где хранятся бумаги, — сухой и пахнет пылью. Еще одна дверь, еще один ключ. Выход на другую лестничную площадку. Глаза понемногу привыкли к темноте, она кое-что начала различать. На той стороне холла — временное убежище новой заключенной, бывшие покои безумного пастора Неандера.
Впервые она не смогла подобрать ключ. Пробовала один за другим, пока не сообразила, что дверь попросту не заперта. Слегка приоткрыла — на каменный пол вылетела стрела света.
Пленница не спит.
Сидит у резного туалетного столика перед зеркалом в отделанной сусальным золотом раме и расчесывает волосы. Поворачивает голову направо, налево — видно, оценивает, насколько пострадала ее красота за год в тюрьме. Время от времени откидывает голову — смотрит, исчезает ли неопрятная складка на шее.
Анна Стина остановилась в нерешительности. Как прервать молчание? Так ничего и не придумала — узница ее опередила.
— Почему ты меня беспокоишь? Ты что, не знаешь, который час? Глубокая ночь!
Магдалена Руденшёльд заметно недовольна.
— Что это значит? Мне лгут в лицо! Ульхольм поклялся всем, что мог придумать! Обещал избавить меня от встреч с… неужели недостаточно, что меня заперли с потаскухами и бродягами? И все ради того, чтобы унизить! Зачем ты пришла? Хочешь что-то украсть? Или потом хвастаться подружкам по несчастью, что видела не кого-нибудь, а саму Маллу Руденшёльд?
Анне Стине стало очень обидно.
— Я пришла с поручением, — сухо произнесла она и вытащила из кармана юбки конверт.
Магдалена Руденшёльд вскочила так, будто в стуле, на котором она восседала, была спрятана особая пружина. Подбежала, чуть ли не вырвала из рук Анны Стины конверт и вскрыла его ловким, давно отработанным движением ногтя. Прочитала за несколько секунд, поднесла к пламени свечи, подождала несколько секунд. Убедилась — горит надежно. Бросила пылающую бумажку в изразцовую печь, со злорадной усмешкой вернулась к столику и обмакнула перо в чернильницу; перо заплясало по бумаге с непостижимой быстротой.