12
На ужин подали суп и поджаренных на углях голубей с неизвестными сладковатыми корнеплодами — пожалуй, ничего вкуснее за все время пребывания на острове я не ел. Хотя, конечно, никакого сравнения с тем, что мы ели на родине, в Швеции. И вино оказалось отменным. У Сетона был довольно большой винный погреб: он прекрасно понимал, как выигрывает даже самое простое блюдо с правильно подобранным вином. Столовая богато и весьма экзотически обставлена. Хрустальная люстра с призматическими подвесками отбрасывала на стены волшебные цветные блики, на стенах, на расстоянии локтя друг от друга, — изящные бра. Штофные обои на стенах — очевидно, французские, причем еще дореволюционные, с королевскими лилиями. Турецкий ковер. После нескольких бокалов разве что легионы слетавшихся к огню странных насекомых напоминали, что мы не дома, а на другом краю земли.
Беседовали в основном мы с Сетоном, Юхан Аксель больше помалкивал. Собственно, и беседа-то была банальной: урожай морской соли в соляных запрудах, необходимость строить как можно больше цистерн для сбора дождевой воды, убийственное влияние событий во Франции на торговлю. Сетон часто со мной соглашался, но в ответ выкладывал целую цепочку аргументированных соображений. Я старался не отставать, но ясно чувствовал: для беседы на равных у меня не хватает ни знаний, ни опыта. К тому же вино и усталость делали свое дело.
Юхан Аксель проводил меня в постель, и правильно сделал — проснулся я свежим и отдохнувшим. Было еще темно. Я повертелся, попробовал опять заснуть, по вскоре оставил эти попытки. Решил прогуляться и заодно проверить, в самом ли деле цветы Сетона распространяют по ночам такой уж волшебный, как он сказал, аромат. Франжипани…
Вышел во двор и поднял голову. Бархатно-черное небо усеяно серебряными гвоздиками звезд, собранных, как я уже и раньше замечал, в совершенно иные, незнакомые конфигурации. Месяц в белесом нимбе уже почти скрылся за горизонтом, но все же было достаточно светло, чтобы видеть, куда ставишь ногу Я двинулся в показавшемся мне верным направлении, но, конечно, ошибся и быстро это понял: наткнулся на бараки, где Сетон держал своих рабов. Тяжелая калитка закрыта на кованый засов с массивным, величиной с ладонь, висячим замком. Только теперь я сообразил, где нахожусь, и легко нашел цветочную плантацию. Хозяин не преувеличил: в воздухе стоял густой, сладкий, даже приторный, но тем не менее приятный и волнующий аромат. Днем бутоны были разные: красные, лиловатые, почти белые. Но сейчас цветы распустились, и в призрачном свете ущербного месяца казались совершенно одинаковыми, серо-жемчужными. Они тянулись к ночному небу, как ладони случайных паломников, забредших в Элизиум в сопровождении шелестящей бессловесной молитвы хора ночных бабочек.
По пути назад я заметил то разгорающийся, то гаснущий огонек. Подошел поближе — оказывается, Сетону тоже не спится. Он вышел покурить свою трубку, и при каждой затяжке на изуродованном лице его вспыхивал адский багровый отсвет. Он улыбнулся, но улыбка из-за шрама и странного освещения вышла такой жуткой, что я вздрогнул.
— Ну и как?
— Как вы и сказали. Замечательный, я бы сказал, редкостный аромат.
— Вы может называть меня Тихо. Позвольте угостить табаком?
Я покачал головой. Курить я еще не научился.
— Тогда посидите со мной. — Он пожал плечами и сделал приглашающий жест — Ночные часы… лучшее время суток. И уж безусловно лучшее из всего, что может предложить этот треклятый остров.
Я присел, и между нами завязалась беседа. У него было много вопросов — про Тре Русур, про мою семью. Он задавал их с таким тактом, так легко и непринужденно, что говорить мне с ним было легче, чем даже с моим кузеном. Во всяком случае, о смерти брата я рассказал ему первому.
— Мои соболезнования. Ваш единственный
— Да. Единственный.
— Знаете, мне тоже довелось пережить потерю семьи хотя я-то был единственным ребенком. Никаких братьев и сестер у меня не было… но были отец и мать, которых я не помню. Отец погиб, мать ушла в монастырь, и жил я у дяди, брата покойного отца. Он воспитал меня и дал образование.
Мы еще немного поговорили о странных прихотях земного существования, и как-то само собой я поведал ему историю с Линнеей, которая, собственно, и послужила причиной моего изгнания на остров Бартелеми. Он начал расспрашивать и про нее. Удивительно — этот человек оказался единственным, кто понимал мои чувства и принимал их всерьез. Во всяком случае, он не дал ни малейшего повода заподозрить, что история моей любви кажется ему юношеской блажью.
Дослушав, он некоторое время сидел молча, закрыв глаза и слегка покачивая головой.
— Вы, должно быть, полагаете, что несчастней вас и человека нет на земле, — сказал он тихо. — Но подумай те вот о чем: полно людей, которым за всю жизнь не довелось испытать это прекрасное чувство — любовь. Знаете, мы с вами очень похожи — вы и я. И вы наверняка удивитесь, когда узнаете о причине моего побега с континента — настолько моя судьба похожа на вашу. Меня, так же как и вас, никто не хотел понять…
Он замолчал и аккуратно положил трубку на подлокотник стула.
— Наш просвещенный век называют эпохой логики и разума… но никому и в голову не приходит, что миром управляют силы, далеко превосходящие всякий разум и всякую логику. Люди этого просто не понимают, а раз не понимают, встречают в штыки — в меру своей духовной ограниченности. Встречают в штыки все, что не укладывается в придуманные ими рамки. Оттолкнуть, разумеется, легче, чем попытаться понять. Но знаете ли…
не они нам, а мы им должны сочувствовать, этим несчастным, обездоленным созданиям, которые ни разу в жизни не испытали настоящего чувства. Но никуда не денешься: они управляют миром. Управляют миром в меру своего бесчувствия… и результаты налицо. Человек создан свободным, а куда ни глянь — оковы, оковы и опять оковы.
Никогда, ни до, ни после, не слышал я таких слов из уст — кого бы вы подумали? Рабовладельца! Я не нашелся что сказать. Очевидно, молчание мое выдало недоумение и скепсис. Никого поблизости не было, все спали, но Тихо Сетон огляделся, будто нас подслушивают.
— Я не тот, за кого вы меня принимаете, Эрик. Запомните это. Не тот. Надеюсь, придет время, я смогу объясниться, а пока вам придется поверить мне на слово.
Он надолго задумался, потом повел плечами, будто старался отогнать неприятное воспоминание.
— Сколько вам лет, Эрик?
— В декабре будет пятнадцать.
— Что ж… время идет быстро. Скоро вы сами будете хозяином своей судьбы. И вот еще что… как вам у нас? Здесь, на острове?
Вопрос поставил меня в тупик. С одной стороны, он сам задал беседе искреннюю и доверительную тональность, а с другой — я боялся нечаянно задеть его чувства. Ведь мы совершенно не знакомы.
— Иногда мне кажется… — произнес я осторожно и задумался, выбирая подходящие слова. — Иногда кажется… Бог отвернулся от Бартелеми.
Сетон опять взял трубку, но она успела погаснуть. Он начал ее раскуривать, и когда над нами поплыло большое, меняющее форму облако дыма, неожиданно спросил:
— А вы верующий?
Я торопливо кивнул, и вдруг меня начали одолевать сомнения. Никто и никогда не задавал мне подобных вопросов. Вопрос, намекающий на возможность выбора, о существовании которого я даже не подозревал.
Он сделал еще несколько неторопливых затяжек.
— Сам-то я… что вам сказать… Не так-то легко верить в Бога, который, как только представляется случай, помогает угнетателям и тиранам, а справедливым и честным ставит палки в колеса.
Я вспомнил книгу из библиотеки матери. Ее написал некий француз, одно имя которого заставляло отца хмыкать, будто кто-то осмелился помянуть при нем имя дьявола. И возразил:
— Разве Бог отвечает за все несправедливости? Это мы, люди, забыли, откуда мы родом. Построили мир, где вовсе не обязательно соблюдать Его заповеди.
— Каждому по его вере… но общество-то прогнило насквозь. Имеющий уши да слышит, имеющий глаза да видит.
Он наклонился ко мне совсем близко и почти прошептал:
— А может, никакие заповеди и не нужны? Кроме тех, что продиктованы самой природой? Представьте, сколько добра могли бы сделать такие люди, как вы и я… разве это не истинная свобода, Эрик?
И тут же откинулся назад, словно испугался услышать не тот ответ, что ожидал. Выпустил облако дыма, проследил, как оно растворилось в ночном мраке. Из свища на щеке тоже выползла тонкая струйка дыма, заколебалась, словно не знала, куда податься, и мгновенно растаяла.
— Может, истина в том и состоит: делай, что считаешь нужным. Вот вам и весь закон Божий.
Я сидел слева, как раз со стороны его ужасного шрама, и не мог определить, серьезен он или насмехается. Его улыбка напоминала гримасу человека, только что нюхнувшего крепкого табаку. Тихо Сетон заметил мое недоумение и рассмеялся.
— Прошу прощения. У меня своеобразное чувство юмора, многие жалуются. И то, что я осмелился выказать его на столь ранней стадии, свидетельствует только об одном: даже после короткого знакомства я испытываю к вам безграничное доверие.
Он выбил трубку о каблук, поднялся и пожелал мне доброй ночи.
— Вернее, доброго остатка, — поправился он и снова засмеялся. — Знаю, что в Густавии немало злых языков. И вы представить себе не можете, насколько радует меня ваше понимание. Надеюсь, вы не станете, наслушавшись сплетников, думать обо мне плохо?
Я неуверенно кивнул — что на это ответишь? Но он, словно не заметив моего замешательства, просиял и положил мне руку на плечо.
— Все, что я знаю о вашем отце, я знаю из ваших же рассказов, но… простите меня, человек, который отсылает сына в Богом забытое место… или, как вы выразились, в место, к которому Бог повернулся спиной… такой человек мало чем отличается от сумасшедшего. И знайте — вы всегда желанный гость в Куль-де-Сак. Нужда заставит или подвернется случай — помните: желанный гость. Я попрошу Яррика всегда содержать вашу спальню наготове, и мое высшее желание — чтобы вы чувствовали себя здесь, как дома. Буду польщен. Спокойной ночи.
13
Поутру, когда Юхан Аксель меня растолкал, появилось чувство, что мы спали куда дольше, чем следовало. Тем не менее Сетон уже ждал нас на веранде за накрытым столом. Дымящийся кофейник, хлеб и конечно же селедка, нежнейшая селедка в каком-то незнакомом мне соусе.
— Крабы, — сказал Сетон, заметив мое недоумение. — Соус из крабов.
Он допил кофе, достал из кармана кошель и начал выкладывать на стол деньги.
— Я попытался оценить сумму, которую я задолжал Короне по причине отсутствия моих рабов на общих работах. Не угодно ли господину Шильдту удостовериться… вернее, не угодно ли господину Шильдту проверить, верна ли моя калькуляция? Вот и счеты к вашим услугам. — Он пододвинул Юхану Акселю деревянную рамку с нанизанными на металлические прутки костяшками и испещренный цифрами лист бумаги.
Юхан Аксель не стал пользоваться счетами. Он поводил пальцем по рядам цифр и пожал плечами.
— Расчеты выглядят корректно, но сумма почему-то больше истинной.
— Да… я взял на себя смелость предположить, что губернатор Багге примет избыток как компенсацию за возможные неудобства, которые я доставил администрации.
Или, если угодно, как задаток за будущие неудобства подобного рода.
Юхан Аксель нахмурился.
— Я не уверен, что губернатор согласен решать подобные вопросы таким необычным способом.
Сетон весело посмотрел на моего кузена и улыбнулся. Впервые я заметил, как в его повадке проскользнула тень превосходства взрослого, много повидавшего человека над неопытными мальчишками.
— Если на вашем жизненном пути встречались исключительно люди, отвергающие предложенные без всяких требований взаимных услуг деньги… что ж, значит, вам посчастливилось жить среди ангелов. Но я предлагаю дождаться, что скажет сам губернатор. Вам надо только передать деньги его превосходительству Карлу Фредрику Багге. Деньги и письмо. И, конечно, расписаться в получении означенной суммы.
Он протянул Юхану Акселю тщательно очиненное перо какой-то экзотической птицы и изящную чернильницу. Юхан Аксель еще раз пробежал глазами калькуляцию и подписал.
Во дворе уже дожидался Яррик, держа под уздцы наших вымытых и вычищенных до жаркого блеска лошадей. Сетон помахал нам с веранды, и мы двинулись в путь. Солнце палило немилосердно. Довольно долго мы молчали. Кузен ехал чуть впереди, и настроение его угадать было нетрудно: плечи опущены, взгляд устремлен вниз. Поэтому первым прервал молчание я.
— Что тебя гнетет, Юхан?
Он придержал лошадь, и мы поравнялись.
— В усадьбе нет ни одного раба. Хотя по бумагам их должно быть не меньше двадцати. Хлопковую плантацию ты видел сам. Нигде нет и следа каких-то работ. Ты пошел спать, а я еще успел поговорить с Тихо Сетоном. Он долго расспрашивал, что я думаю о том, о сем… к примеру, о делах шведской Короны на острове Бартелеми. И в конце концов дал разъяснение.
— И какое же? Разъяснение, я имею в виду?
Юхан Аксель методично обгрыз траурную кайму на ногте большого пальца, выплюнул в канаву и некоторое время полировал оставшийся ноготь, потирая его о зубы, — укоренившаяся и довольно неприятная привычка.
— Какое разъяснение… мне очень хотелось бы верить. Разъяснение вот какое: он испытывает ничуть не меньшее отвращение к порядкам на Бартелеми, что и мы с тобой.
— Мне он говорил то же самое, — кивнул я с энтузиазмом. — Я тоже успел побеседовать с ним наедине.
Юхан Аксель нахмурился.
На ужин подали суп и поджаренных на углях голубей с неизвестными сладковатыми корнеплодами — пожалуй, ничего вкуснее за все время пребывания на острове я не ел. Хотя, конечно, никакого сравнения с тем, что мы ели на родине, в Швеции. И вино оказалось отменным. У Сетона был довольно большой винный погреб: он прекрасно понимал, как выигрывает даже самое простое блюдо с правильно подобранным вином. Столовая богато и весьма экзотически обставлена. Хрустальная люстра с призматическими подвесками отбрасывала на стены волшебные цветные блики, на стенах, на расстоянии локтя друг от друга, — изящные бра. Штофные обои на стенах — очевидно, французские, причем еще дореволюционные, с королевскими лилиями. Турецкий ковер. После нескольких бокалов разве что легионы слетавшихся к огню странных насекомых напоминали, что мы не дома, а на другом краю земли.
Беседовали в основном мы с Сетоном, Юхан Аксель больше помалкивал. Собственно, и беседа-то была банальной: урожай морской соли в соляных запрудах, необходимость строить как можно больше цистерн для сбора дождевой воды, убийственное влияние событий во Франции на торговлю. Сетон часто со мной соглашался, но в ответ выкладывал целую цепочку аргументированных соображений. Я старался не отставать, но ясно чувствовал: для беседы на равных у меня не хватает ни знаний, ни опыта. К тому же вино и усталость делали свое дело.
Юхан Аксель проводил меня в постель, и правильно сделал — проснулся я свежим и отдохнувшим. Было еще темно. Я повертелся, попробовал опять заснуть, по вскоре оставил эти попытки. Решил прогуляться и заодно проверить, в самом ли деле цветы Сетона распространяют по ночам такой уж волшебный, как он сказал, аромат. Франжипани…
Вышел во двор и поднял голову. Бархатно-черное небо усеяно серебряными гвоздиками звезд, собранных, как я уже и раньше замечал, в совершенно иные, незнакомые конфигурации. Месяц в белесом нимбе уже почти скрылся за горизонтом, но все же было достаточно светло, чтобы видеть, куда ставишь ногу Я двинулся в показавшемся мне верным направлении, но, конечно, ошибся и быстро это понял: наткнулся на бараки, где Сетон держал своих рабов. Тяжелая калитка закрыта на кованый засов с массивным, величиной с ладонь, висячим замком. Только теперь я сообразил, где нахожусь, и легко нашел цветочную плантацию. Хозяин не преувеличил: в воздухе стоял густой, сладкий, даже приторный, но тем не менее приятный и волнующий аромат. Днем бутоны были разные: красные, лиловатые, почти белые. Но сейчас цветы распустились, и в призрачном свете ущербного месяца казались совершенно одинаковыми, серо-жемчужными. Они тянулись к ночному небу, как ладони случайных паломников, забредших в Элизиум в сопровождении шелестящей бессловесной молитвы хора ночных бабочек.
По пути назад я заметил то разгорающийся, то гаснущий огонек. Подошел поближе — оказывается, Сетону тоже не спится. Он вышел покурить свою трубку, и при каждой затяжке на изуродованном лице его вспыхивал адский багровый отсвет. Он улыбнулся, но улыбка из-за шрама и странного освещения вышла такой жуткой, что я вздрогнул.
— Ну и как?
— Как вы и сказали. Замечательный, я бы сказал, редкостный аромат.
— Вы может называть меня Тихо. Позвольте угостить табаком?
Я покачал головой. Курить я еще не научился.
— Тогда посидите со мной. — Он пожал плечами и сделал приглашающий жест — Ночные часы… лучшее время суток. И уж безусловно лучшее из всего, что может предложить этот треклятый остров.
Я присел, и между нами завязалась беседа. У него было много вопросов — про Тре Русур, про мою семью. Он задавал их с таким тактом, так легко и непринужденно, что говорить мне с ним было легче, чем даже с моим кузеном. Во всяком случае, о смерти брата я рассказал ему первому.
— Мои соболезнования. Ваш единственный
— Да. Единственный.
— Знаете, мне тоже довелось пережить потерю семьи хотя я-то был единственным ребенком. Никаких братьев и сестер у меня не было… но были отец и мать, которых я не помню. Отец погиб, мать ушла в монастырь, и жил я у дяди, брата покойного отца. Он воспитал меня и дал образование.
Мы еще немного поговорили о странных прихотях земного существования, и как-то само собой я поведал ему историю с Линнеей, которая, собственно, и послужила причиной моего изгнания на остров Бартелеми. Он начал расспрашивать и про нее. Удивительно — этот человек оказался единственным, кто понимал мои чувства и принимал их всерьез. Во всяком случае, он не дал ни малейшего повода заподозрить, что история моей любви кажется ему юношеской блажью.
Дослушав, он некоторое время сидел молча, закрыв глаза и слегка покачивая головой.
— Вы, должно быть, полагаете, что несчастней вас и человека нет на земле, — сказал он тихо. — Но подумай те вот о чем: полно людей, которым за всю жизнь не довелось испытать это прекрасное чувство — любовь. Знаете, мы с вами очень похожи — вы и я. И вы наверняка удивитесь, когда узнаете о причине моего побега с континента — настолько моя судьба похожа на вашу. Меня, так же как и вас, никто не хотел понять…
Он замолчал и аккуратно положил трубку на подлокотник стула.
— Наш просвещенный век называют эпохой логики и разума… но никому и в голову не приходит, что миром управляют силы, далеко превосходящие всякий разум и всякую логику. Люди этого просто не понимают, а раз не понимают, встречают в штыки — в меру своей духовной ограниченности. Встречают в штыки все, что не укладывается в придуманные ими рамки. Оттолкнуть, разумеется, легче, чем попытаться понять. Но знаете ли…
не они нам, а мы им должны сочувствовать, этим несчастным, обездоленным созданиям, которые ни разу в жизни не испытали настоящего чувства. Но никуда не денешься: они управляют миром. Управляют миром в меру своего бесчувствия… и результаты налицо. Человек создан свободным, а куда ни глянь — оковы, оковы и опять оковы.
Никогда, ни до, ни после, не слышал я таких слов из уст — кого бы вы подумали? Рабовладельца! Я не нашелся что сказать. Очевидно, молчание мое выдало недоумение и скепсис. Никого поблизости не было, все спали, но Тихо Сетон огляделся, будто нас подслушивают.
— Я не тот, за кого вы меня принимаете, Эрик. Запомните это. Не тот. Надеюсь, придет время, я смогу объясниться, а пока вам придется поверить мне на слово.
Он надолго задумался, потом повел плечами, будто старался отогнать неприятное воспоминание.
— Сколько вам лет, Эрик?
— В декабре будет пятнадцать.
— Что ж… время идет быстро. Скоро вы сами будете хозяином своей судьбы. И вот еще что… как вам у нас? Здесь, на острове?
Вопрос поставил меня в тупик. С одной стороны, он сам задал беседе искреннюю и доверительную тональность, а с другой — я боялся нечаянно задеть его чувства. Ведь мы совершенно не знакомы.
— Иногда мне кажется… — произнес я осторожно и задумался, выбирая подходящие слова. — Иногда кажется… Бог отвернулся от Бартелеми.
Сетон опять взял трубку, но она успела погаснуть. Он начал ее раскуривать, и когда над нами поплыло большое, меняющее форму облако дыма, неожиданно спросил:
— А вы верующий?
Я торопливо кивнул, и вдруг меня начали одолевать сомнения. Никто и никогда не задавал мне подобных вопросов. Вопрос, намекающий на возможность выбора, о существовании которого я даже не подозревал.
Он сделал еще несколько неторопливых затяжек.
— Сам-то я… что вам сказать… Не так-то легко верить в Бога, который, как только представляется случай, помогает угнетателям и тиранам, а справедливым и честным ставит палки в колеса.
Я вспомнил книгу из библиотеки матери. Ее написал некий француз, одно имя которого заставляло отца хмыкать, будто кто-то осмелился помянуть при нем имя дьявола. И возразил:
— Разве Бог отвечает за все несправедливости? Это мы, люди, забыли, откуда мы родом. Построили мир, где вовсе не обязательно соблюдать Его заповеди.
— Каждому по его вере… но общество-то прогнило насквозь. Имеющий уши да слышит, имеющий глаза да видит.
Он наклонился ко мне совсем близко и почти прошептал:
— А может, никакие заповеди и не нужны? Кроме тех, что продиктованы самой природой? Представьте, сколько добра могли бы сделать такие люди, как вы и я… разве это не истинная свобода, Эрик?
И тут же откинулся назад, словно испугался услышать не тот ответ, что ожидал. Выпустил облако дыма, проследил, как оно растворилось в ночном мраке. Из свища на щеке тоже выползла тонкая струйка дыма, заколебалась, словно не знала, куда податься, и мгновенно растаяла.
— Может, истина в том и состоит: делай, что считаешь нужным. Вот вам и весь закон Божий.
Я сидел слева, как раз со стороны его ужасного шрама, и не мог определить, серьезен он или насмехается. Его улыбка напоминала гримасу человека, только что нюхнувшего крепкого табаку. Тихо Сетон заметил мое недоумение и рассмеялся.
— Прошу прощения. У меня своеобразное чувство юмора, многие жалуются. И то, что я осмелился выказать его на столь ранней стадии, свидетельствует только об одном: даже после короткого знакомства я испытываю к вам безграничное доверие.
Он выбил трубку о каблук, поднялся и пожелал мне доброй ночи.
— Вернее, доброго остатка, — поправился он и снова засмеялся. — Знаю, что в Густавии немало злых языков. И вы представить себе не можете, насколько радует меня ваше понимание. Надеюсь, вы не станете, наслушавшись сплетников, думать обо мне плохо?
Я неуверенно кивнул — что на это ответишь? Но он, словно не заметив моего замешательства, просиял и положил мне руку на плечо.
— Все, что я знаю о вашем отце, я знаю из ваших же рассказов, но… простите меня, человек, который отсылает сына в Богом забытое место… или, как вы выразились, в место, к которому Бог повернулся спиной… такой человек мало чем отличается от сумасшедшего. И знайте — вы всегда желанный гость в Куль-де-Сак. Нужда заставит или подвернется случай — помните: желанный гость. Я попрошу Яррика всегда содержать вашу спальню наготове, и мое высшее желание — чтобы вы чувствовали себя здесь, как дома. Буду польщен. Спокойной ночи.
13
Поутру, когда Юхан Аксель меня растолкал, появилось чувство, что мы спали куда дольше, чем следовало. Тем не менее Сетон уже ждал нас на веранде за накрытым столом. Дымящийся кофейник, хлеб и конечно же селедка, нежнейшая селедка в каком-то незнакомом мне соусе.
— Крабы, — сказал Сетон, заметив мое недоумение. — Соус из крабов.
Он допил кофе, достал из кармана кошель и начал выкладывать на стол деньги.
— Я попытался оценить сумму, которую я задолжал Короне по причине отсутствия моих рабов на общих работах. Не угодно ли господину Шильдту удостовериться… вернее, не угодно ли господину Шильдту проверить, верна ли моя калькуляция? Вот и счеты к вашим услугам. — Он пододвинул Юхану Акселю деревянную рамку с нанизанными на металлические прутки костяшками и испещренный цифрами лист бумаги.
Юхан Аксель не стал пользоваться счетами. Он поводил пальцем по рядам цифр и пожал плечами.
— Расчеты выглядят корректно, но сумма почему-то больше истинной.
— Да… я взял на себя смелость предположить, что губернатор Багге примет избыток как компенсацию за возможные неудобства, которые я доставил администрации.
Или, если угодно, как задаток за будущие неудобства подобного рода.
Юхан Аксель нахмурился.
— Я не уверен, что губернатор согласен решать подобные вопросы таким необычным способом.
Сетон весело посмотрел на моего кузена и улыбнулся. Впервые я заметил, как в его повадке проскользнула тень превосходства взрослого, много повидавшего человека над неопытными мальчишками.
— Если на вашем жизненном пути встречались исключительно люди, отвергающие предложенные без всяких требований взаимных услуг деньги… что ж, значит, вам посчастливилось жить среди ангелов. Но я предлагаю дождаться, что скажет сам губернатор. Вам надо только передать деньги его превосходительству Карлу Фредрику Багге. Деньги и письмо. И, конечно, расписаться в получении означенной суммы.
Он протянул Юхану Акселю тщательно очиненное перо какой-то экзотической птицы и изящную чернильницу. Юхан Аксель еще раз пробежал глазами калькуляцию и подписал.
Во дворе уже дожидался Яррик, держа под уздцы наших вымытых и вычищенных до жаркого блеска лошадей. Сетон помахал нам с веранды, и мы двинулись в путь. Солнце палило немилосердно. Довольно долго мы молчали. Кузен ехал чуть впереди, и настроение его угадать было нетрудно: плечи опущены, взгляд устремлен вниз. Поэтому первым прервал молчание я.
— Что тебя гнетет, Юхан?
Он придержал лошадь, и мы поравнялись.
— В усадьбе нет ни одного раба. Хотя по бумагам их должно быть не меньше двадцати. Хлопковую плантацию ты видел сам. Нигде нет и следа каких-то работ. Ты пошел спать, а я еще успел поговорить с Тихо Сетоном. Он долго расспрашивал, что я думаю о том, о сем… к примеру, о делах шведской Короны на острове Бартелеми. И в конце концов дал разъяснение.
— И какое же? Разъяснение, я имею в виду?
Юхан Аксель методично обгрыз траурную кайму на ногте большого пальца, выплюнул в канаву и некоторое время полировал оставшийся ноготь, потирая его о зубы, — укоренившаяся и довольно неприятная привычка.
— Какое разъяснение… мне очень хотелось бы верить. Разъяснение вот какое: он испытывает ничуть не меньшее отвращение к порядкам на Бартелеми, что и мы с тобой.
— Мне он говорил то же самое, — кивнул я с энтузиазмом. — Я тоже успел побеседовать с ним наедине.
Юхан Аксель нахмурился.