Семнадцатого июля Кардель стоял на палубе «Фадернеланда». По морю бродили последние клочья утреннего тумана. С шедшего в авангарде фрегата просигналили: враг на горизонте. Через полчаса Кардель и сам увидел в утренней дымке лес мачт на востоке. В этот момент он впервые почувствовал укол страха под ложечкой.

Силы были примерно равными: семнадцать русских кораблей и ровно двадцать шведских.

– Разрази меня гром – это был мой первый бой, Винге! На море… как бы вам сказать… морской бой разворачивается на удивление медленно. Как только заметили друг друга, начинаются маневры. Капитан ловит ветер, уваливает, приводится, приглядывается к течениям – всё, чтобы подойти поближе к врагу, и не просто подойти, а встать бортом, дать простор пушкам. Тут уже наша работа. По команде «заряжай» – заряжаем, по команде «пли» – палим. Даже в пушечный люк не смотрим – ядро, картуз15, пли… ядро, картуз, пли. А там, как Бог положит – либо мы их, либо они нас. Мы – такая же мишень, как и они. Жуткое дело. Весь корабль дрожит как припадочный. Щепки хуже всего – как кинжалы. Вонзаются в тело, как в только что сбитое масло. А вынуть некогда. Ядро, картуз, пли… Даже по нужде никто не отходит, валят тут же, дерьмо пополам с кровью, через полчаса скользишь, как на катке. Вонь невыносимая… А вы, к примеру, знаете, что, когда человеку до смерти страшно, даже пот пахнет по-другому? Пороховым дымом он пахнет, вот что я вам скажу. Если бы ядер хватило, мы бы победили.

Тысяча человек погибли в этом бою. Русских вдвое больше, чем шведов. Когда стемнело, все замерло, а под утро шведский флот развернулся к Хельсингфорсу – ядра кончились. Русские, к счастью, не стали за нами гнаться. Вице-адмиральский «Принц Густав» достался русским, а мы захватили «Владислав», фрегат на семьдесят четыре орудия. Знали бы, чем кончится, потопили бы его к чертовой матери. Этот «Владислав», нечистый его побери, стоил нам войны.

Именно на «Владиславе» началась пятнистая лихорадка16, но мы довели судно до Свеаборга. Там я остался на зиму, а остальной флот вернулся в Карлскруну. Легко сказать – вернулся. Нас погнали с топорами и ломами пробивать проход – у берегов уже встал лед. Значит, флот повез заразу в Швецию, а мы остались в этой преисподней, в Свеаборге. В ту зиму крепость и назвать иначе нельзя было: преисподняя. Солдаты мерли как мухи. В лазарете на одну койку пять человек штабелем, нижний уже помер. Без исключений – всегда. Нижний помер. А те, кто пока не помер, смотрят своими красными глазами в одну точку, видят что-то, чего живым не углядеть, и кричат так, что кровь в жилах стынет. У многих рассудок сдвинулся: я видел, как зимой, в стужу, полуголые солдаты убегали из лазарета, а потом их находили в самых гиблых местах. Меня Бог миловал, я не заразился.

А по весне в Финский залив опять пришла война. У Свенсксунда нас просто перебили, как котят. И под Выборгом тоже… никаких шансов. Что странно – с моей головы ни один волос не упал. Ничто меня не брало – ни лихорадка, ни осколки, ни пули. В мае пришло подкрепление из Турку. Меня послали обучать новичков и перевели на «Ингеборг», каботажный парусник. Я его возненавидел с первого дня. Тот же Чапман нарисовал, будь он проклят… Он же в жизни не ходил под парусом, Винге! Ни разу в жизни! Кабинетный моряк, математик, чтоб ему неладно было. Сто двадцать футов и дюжина пушек с двенадцати фунтовыми ядрами. Тек он, как решето. В трюме плесень с ладонь, слежалась, сволочь, хоть ножом режь. Мы из шхер носа не показывали, держались поближе к земле.

Во второй раз пригнали шведские корабли в Свенсксунд. На убой, как овец. Все с пробоинами, русские на пятки наступают, а основной флот заперт у Свеаборга. Бежать некуда. Принять сражение – ничего другого не оставалось. И Густав, само собой, рвался в бой.

Русские опять подошли на рассвете, в тумане. И опять, как и в тот раз, – полный штиль. Четыре часа у них ушло, чтобы подойти на расстояние пушечного выстрела. Четыре часа! А мы, как бараны, стояли и ждали смерти. Эти четыре часа… самые страшные часы в моей жизни, Винге. У нас и сомнения не было: сама смерть идет к нам, поделенная на триста ощерившихся пушками кораблей. Кое-кто пытался дезертировать. Мы, когда драпали из Выборга, видели, как прибой качает трупы у берега. Сотни трупов. Может, тысячи. А кто посуеверней, те даже голоса их слышали: «К нам, к нам! Идите к нам!»

Русские подошли. Мы встали к ним правым бортом и начали палить. Час, другой, а мы все стоим у пушек, протираем ядра, суем картузы, опять ядра, опять картузы…

Примерно к часу дня погода переменилась. Подул юго-западный ветер, поначалу вроде нашептывал что-то, но за несколько минут шепот перешел в вой. Поднялись волны, море закипело барашками, откуда ни возьмись, надвинулись свинцовые тучи. И тут нам повезло – наши корабли были заякорены и связаны между собой, так что мы стояли на месте и могли стрелять прицельно. А русские на еле управляемых фрегатах палили вслепую. Несколько наших кораблей снялись с якорей и пошли в обход: собрались ударить по правому флангу с тыла. Русские на правом фланге раскусили ловушку и стали отходить.

Вдруг начал разворачиваться и левый фланг. Должно быть, приняли бегство за приказ по эскадре. Остался только центр, и его расколошматили в щепки. Уже темнело, а корабли один за другим шли ко дну. Море покраснело от крови. А когда последние корабли попытались отойти, их погубило море. Финские шхеры – коварная штука. Их и в тихую погоду надо знать как свои пять пальцев, а в шторм – гиблое дело. Я-то, понятное дело, всего этого не видел, мне потом лейтенант в лазарете рассказал, как дело было…

Кардель отказался от кофе, отвернулся и несколько минут сидел молча.

– А как же я, Винге? А я вот как. В «Ингеборг» попало русское ядро. Сорвало с лафета двенадцатифунтовую пушку и пробило борт. Пушка металась от борта к борту, человек десять канониров точно разнесла в клочья. Там же тесно, в пушечном отсеке. Начался пожар. Мы продолжали заряжать – команды «прекратить огонь» не было. Потом оказалось, стрелять не в кого – нас развернуло другим бортом. Мы, те, кто остался, поднялись на палубу, а там уже полный хаос. Фрегат тонул. Единственная возможность спасти посудину – сняться с якоря и посадить ее на мель. Мы начали выбирать цепь, и тут грохнул пороховой склад. Лебедку, конечно, отпустили, якорная цепь с лязганьем пошла назад и размозжила мне пальцы. Те, кого не убило на месте, оказались за бортом. И я тоже, но мне вроде повезло – меня бросило на кусок палубы. Фрегат пошел ко дну. Мои товарищи тонули один за другим, а я кое-как держался. К ночи меня нашли – какой-то ботик случайно оказался рядом. Сначала отпилили пальцы, потом руку ниже локтя… да я вам уже рассказывал, как это делается. Так и окончилась война для старшего канонира Микеля Карделя – в полевом госпитале в Ловисе. Потом меня доставили в Стокгольм, и… вот уже три года живу, как живу. – Он постучал по столу деревянной ладонью. – Вы же наверняка знаете, война никакого смысла не имела – все остались при своих. Но я запомнил одну историю, ее мне рассказал молодой офицер по имени Силлен. Король Густав со штабом направлялся на свою яхту «Амфион». Некий капитан Виргин попросил аудиенции и рассказал о неудавшейся попытке штурма русской верфи. И будто бы в подтверждение своих слов показал на убитого штурмана – из огромной раны в животе вывалились кишки. И знаете, что сказал король, Винге? Он сказал, что штурман напоминает ему тряпичную куклу, персонажа его собственной оперы «Густав Васа». А придворные захлопали в ладоши – ах, как остроумно пошутил король! И ради этого мерзавца мы сражались и гибли…





*


Винге помолчал, как бы обдумывая рассказ Карделя.

Тот очевидно устал от собственного красноречия, вытер лоб рукавом на деревянной руке и спросил:

– И что теперь?

– Я назову вам одно имя, Жан Мишель. Если повезет, оно может куда-то нас вывести. А сам займусь странной тканью, в которую завернули тело Карла Юхана для последнего упокоения. Это тонкий хлопок с примесью шелка, называется сатин. Очень дорогой. Как только наткнетесь на что-то интересное, поставьте в известность. Теперь вы знаете, где меня искать.





9




Встречу с квартальным полицейским предместья Мария помог устроить Винге и еще кто-то из полицейского управления.

Квартальный уже успел позавтракать, хотя завтрак, судя по всему, употребил в жидком виде – еле держался на ногах, то и дело икал, испуганно округляя глаза и улыбаясь, а волны перегара уничтожали последние сомнения. Крепкого сложения, приземистый, нос кривой: сломан, и скорее всего не раз. На щеках красная паутина лопнувших сосудов.

– Хенрик Стуббе, к вашим услугам! Меня все называют просто Стуббен. Пенек, дескать.

«И в самом деле похож», – подумал Кардель.

Стуббе сделал неудачную попытку предотвратить отрыжку и, словно извиняясь, пожал плечами.

– Микель Кардель, ваш покорный слуга, с извинениями за принесенные неудобства.

– Да ради бога! Оставьте эти реверансы, заходите. Только подкрепитесь для начала. Предместье Мария… врагу не пожелаю сюда соваться на трезвую голову. Да и Катарина не лучше.



Проведя полчаса в обществе кувшина с дешевым, бочковым, но сверх всякой меры сдобренным пажитником вином, они вышли на улицу Святой Катарины. У Стуббена припадок красноречия – почему-то ему захотелось посвятить Карделя в особенности жизни в порученном ему предместье.

– Все дерьмо из Фатбурена течет сюда, в Гульфьорден. И младенцев сюда же кидают, чтобы не тратиться на похороны. Нечем нам здесь хвастаться, Кардель, разрази меня Бог – нечем! Но сношаться мы умеем, что да, то да… своя жена надоела, жена друга тоже подойдет. Сношаться и рожать. Навинчивают девчонке оловянное кольцо на палец, а потом, с иссохшими титьками, несут вперед ногами. И сколько лет проходит между этими важными событиями? Скажите мне, Кардель, сколько лет проходит? Десять лет, ну, двенадцать… и столько же детишек. Единицы, говорю вам, Кардель, единицы взрослеют и становятся, как мы с вами, гордыми представителями рода человеческого. Многие и до двадцати не доживают – до первой весенней лихорадки…

Cтуббен присел на лавку, зажал шляпу между коленей и потер макушку, чем вызвал короткий снегопад перхоти.

– А с продажными девками? Стыд и срам… Еще не научились толком на ногах стоять, зато раздвигать их уже мастерицы. Берут для вида корзину с яблоками и шляются по усадьбам, склоняют к греху богобоязненных граждан. Да и у них жизнь, скажу я вам… французская болезнь – вопрос времени. Денег на лечение нет, лекарств два – перегонное вино да сивуха, и через пару лет на них и взглянуть страшно. Умные люди, вроде нас с вами, срывают розы, пока не завяли. – Он заговорщически подмигнул. – Да что я рассказываю, вы же пальт, кому и знать, как не вам. А вот смотрите, вон ваши идут.


Карделю достаточно увидеть силуэты на холме – конечно же, сепараты, как и он. Фишер и Тюст.

Идут и заглядывают в подъезды в надежде застать какую-нибудь грешницу на месте преступления.

Сам-то он много в страже не наработал. Уже на следующий день подошел к командиру и отказался от службы. Достаточно было одного визита в Прядильный дом – женскую тюрьму на Лонгхольмене. Его чуть не вырвало от стыда, жалости и отвращения. Изможденные молодые женщины ковыляли к своим станкам и работали с утра до ночи, медленно умирая от голода и издевательств таких же пальтов, как и он сам. Ему тогда подумалось: какие бы кары Господь ни назначил беднягам за их грехи, хуже, чем в Прядильном доме, не будет. Он так и сказал начальнику. Тот попытался его переубедить, но Кардель уперся. Уставился в землю и молчал. Начальник в сердцах плюнул и повернулся на каблуках.

Но странно: службу за ним оставили. Видимо, посчитали, что спокойнее платить Карделю несколько жалких шиллингов, чем разозлить тех, кто составил ему протекцию. Жалованье он пока получает, но единственное, чем может отблагодарить нанимателей, – носить их форменную одежду. Какая бы ни была, лучше, чем то, что у него есть. Камзол, сапоги, штаны, пояс. Хлыст Кардель сломал об колено, а ремень для порки выкинул в Риддарфьорден.

Взял Хенрика Стуббе под руку, поднял с лавки и повел за угол, чтобы не встречаться с Фишером и Тюстом. А квартальный, передохнув, продолжил свой обличительный монолог:

– А Фатбурен, Кардель? Выгребная яма. Слышал, слышал, вы окунулись недавно, если я правильно понял. А вы там бывали, когда ветер начинает дуть всерьез? Крылья вертятся так, что мельницы скрипят, а в Фатбурене будто суп варят. Вся гниль поднимается со дна. Вонь такая, что народ убегает, сломя голову. Вы знаете Сёдер, Кардель?

– Немного знаю… все, что видно из окон трактиров, изучил досконально.

– Этого мало, Кардель, этого мало! Я вам расскажу… Это убежище всякого ворья. Все воры. Если не все, то каждый второй. Дети учатся воровать с колыбели, начинают, так сказать, победный марш к позорному столбу или, еще того чище, – к виселице. Вчера какой-то тип читал в кабаке «Стокгольмс-Постен». Вслух. Я хохотал от души. Какой-то писака под именем «Друг порядка» возмущается ночными бабочками на Стадсхольмене: дескать, продаются за несколько шиллингов. Мы животы надорвали от смеха – господам, видно, деньги девать некуда. Здесь, через мост, за полцены делай что хочешь. Совсем девчонки, и кто постарше, и мальчуганы – выбирай не хочу.

Белые каменные дома торговцев и богатых ремесленников, где разместилось сразу несколько поколений, а рядом – деревянные лачуги. Городская управа уже много лет пытается их снести. Деревянные, теснящиеся друг к другу хибары – если начнется пожар, выгорит весь район. Тут и там вывороченные булыжники: улицы вымощены неумело, и камни покидают насиженное место не только под колесами экипажей, но и под сапогами пьяных солдат.

У колодца при церкви Марии они остановились попить воды.

Кардель отпил глоток и поморщился. Стуббен радостно хохотнул:

– Море, Кардель, море! Море у Слюссена ищет, куда бы просочиться, вот и до колодца добралось. Отсюда и вкус. Многие перепортили свои пунши – не попробовали сначала водичку.

Стуббен показывает дома, делится сплетнями об обитателях, стучится в двери и ставни и кивает Карделю – задавайте, мол, свои вопросы.

Кардель спрашивает, опять спрашивает – без всякого проку. Ответы уклончивы и робки. Люди приучены бояться начальства. Если у тебя, не дай бог, нет справки от работодателя, могут поволочь на принудительные работы или в тот же Прядильный дом. Никто ничего не видел – с детства усвоенная мудрость. Не вижу, не слышу, не знаю.

Через пару часов Кардель начинает терять терпение. Неужели нельзя получить прямой ответ на самый простой вопрос?

– А что вы ожидали, Кардель? Предлагаю пойти перекусить.

Они спустились к Русскому подворью, где купец-московит пытался перекричать уличный шум на своем тарабарском языке. В кабачке «Пеликан», в двух шагах от Слюссена, им подали жареную селедку с репой, по кружке пива и по стаканчику шнапса. Народу в кабаке полно, люди сидят локоть к локтю. Бродят знакомые дрожжи недовольства. То и дела поминают недобрым словом герцога Карла и барона Ройтерхольма. Денег нет, государством управляют неправильно, повсюду мздоимство, срочно нужны перемены…

– Могу я спросить, Микель Кардель? Если вы, конечно, ничего против не имеете… Чем вы занимаетесь? Неужели в этом городе совсем уже нечего делать? Я много слышал о Сесиле Винге, могу вам сказать. И не только слышал, я его видел, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: что-то с ним не так. Тело, конечно, еще шевелится, но жизни в нем уже нет. Словно из могилы сбежал. Как хотите, но, по моему разумению, против природы – этак цепляться за жизнь. Судьбу не переломишь, Кардель, судьбе надо подчиняться. А вы, Кардель? Настоящий мужик, плоть и кровь, еще не старый – вся жизнь перед вами! Что вас понесло тратить время на это безнадежное дело?

Кардель привык. В нем так долго бродит и кипит ярость, что каждый подобный случай – упражнение в умении ее сдерживать. Желание в очередной раз расплющить нос этому Стуббену было так сильно, что он немалым усилием воли заставил себя отвернуться и посмотреть в окно.

– Безнадежное или нет – время покажет, – сказал он. – Господину Стуббе придется поверить на слово – у моих дверей не выстроилась очередь богатых благодетелей. Может, вы сами на что-то обратили внимание той ночью?

Хенрик Стуббе допил пиво, подумал и неожиданно хохотнул:

– Да… скажу вам, господин Кардель, вот что: странная была ночь. Я проснулся, отлить захотел – с возрастом, знаете, все чаще и чаще по ночам просыпаешься по нужде. Посмотрел – горшок полон. Думаю, добавлю – и наводнение. Вышел во двор. Стою, значит, занимаюсь своим делом. Пока глаза к темноте не привыкли, ничего такого не замечал. Потом смотрю – что за черт?.. Где я стою? Дом, что ли, ночью переехал? Пошел посмотреть. Так и иду, с шалуном в руке, и натыкаюсь на какую-то штуковину. Твердая. Но все равно ни черта не вижу. Сходил за фонарем. Подхожу – стоит. Портшез, Кардель. Крытые носилки. С окошками, гардинами, одна только жердь сломана. В нынешние времена! И раньше ко мне посетители в портшезах не являлись. Кого-то, думаю, принесли на мой прибор полюбоваться. – Стуббе сделал паузу и засмеялся, как бы приглашая Карделя оценить шутку. – Оказалось, пустой. Сломанный к тому же. И никого рядом. Ладно, думаю, пусть до утра постоит. А утром выхожу – его и след простыл. И слава богу, думаю, а то малышня со всей округи сбежится. А не то какой-нибудь бродяга поселится. Да и загадки никакой нет. Наверняка сломался этот чертов портшез, хозяин пошел пешком, а слуги с инструментом явились попозже, починили кое-как и отволокли в усадьбу.

– Ночью? А как он выглядел?

– Зеленый. С золотыми вставочками. Дорогая штука, а я на нее поссал. Дорогая, но сильно пользованная. Нечему удивляться – сейчас их и не увидишь, не то что раньше.

– А кто-то еще его видел?

– Кому бы это? У меня, Кардель, никакого желания нет делить с кем-то мое одиночество. Мне оно по душе. Но я тот же самый вопрос задавал некоторым соседям. Из любопытства, только из любопытства. Подумал – можно ведь продать этот портшез или по крайней мере в ломбард заложить. Но никто ничего не видел.

– От одного к другому… А что господин Стуббе делает помимо своей должности квартального комиссара?

– Похмелье – не единственное последствие перегонного, Кардель. Я приторговываю суслом. – Он уловил в глазах Карделя непонимание и пояснил: – Когда брагу перегоняют, остается жижа. Сусло. Мне винокурни отдают его бесплатно, а я продаю на хутора. Не только винокурни – и те, кто дома гонит, все, кто всерьез занимается этим делом, рады от сусла избавиться. Карделю я бы не порекомендовал угоститься, но поросята, куры и гуси – с большим удовольствием. Только подкладывай.

– Я канонир, Стуббе. Взрывы и выстрелы сделали свое дело. Стоишь рядом с тридцатишестифунтовым орудием, пли! – и будто тебе по морде заехали. Но вы, Стуббе, порядочный гражданин с неповрежденными, как у меня, мозгами – вы, надеюсь, можете мне помочь отгадать загадку? Может ли господин Стуббе дать ответ на вопрос: если вы решили возить по городу труп, что вам для этого нужно?

Стуббе наморщил лоб и пожевал нижнюю губу.

– Ну… думаю, любой крытый экипаж подойдет.

Кардель склонил голову набок и посмотрел на собеседника.

– Крытый – да. Но экипаж? Копыта грохочут по мостовой, колеса скрипят… любой таможенник остановит и проверит. Даже в границах города.

– Кардель имеет в виду тихий и незаметный экипаж? Не знаю таких.

– А разве не вы сказали, что нашли у себя во дворе крытые носилки, которые потом исчезли? Причем ваш дом совсем близко от озера.

– Носилки? Не хотите ли вы сказать, что труп могли перенести в каком-то портшезе?

– Не в каком-то, капустная вы голова. Именно в том самом, который стоял у вас во дворе. И вы протаскали меня по всему Сёдермальму, когда ответ на вопрос пару часов простоял у вашей двери. Единственное утешение, что вы устали от этой идиотской прогулки еще больше, чем я. Они принесли труп в этом чертовом портшезе, в мешке, но по дороге назад носилки сломались, и они оставили их в первой попавшейся подворотне, чтобы как можно быстрее вернуться с запасной жердью и забрать улику. Думаю, этот портшез и сейчас стоит в какой-нибудь столярной или каретной мастерской. А теперь слушайте меня, господин Пенек. Если вы хотите сохранить свою должность, вы сейчас же побежите домой и расспросите всех, а ваших соседей в особенности. От стариков до грудных детей – всех. Может быть, кто-то видел портшез и способен описать его получше. Или видел, как его забирали. Я хочу знать ответ еще до того, как появятся фонарщики.